Аше Гарридо - Видимо-невидимо

— Да ты не бойся, ничего не случится с тобой. Или вот отступи на шаг — и всё поправится. Ну?

Рутгер головой мотнул — и чуть не умер от ужаса. У него как будто стало много тонких, плоских срезов его головы, и все они были по очереди его головой, а еще одна — настоящая голова — в это же время была тоже.

— Ой, я не могу, — выдавил Рутгер и очень осторожно отступил назад, прочувствовав при этом множество тонких срезов себя самого.

Видаль отшагнул за ним, присел на корточки рядом.

— Ничего, парень. Я тоже… Мак-Грегор меня отсюда в первый мой приход на руках выволакивал. А я потом долго еще себя щупал и к стоячей воде подойти боялся. Страшное дело, если подумать. А мастер Лукас так живет.

Подумав, добавил:

— Но ему проще. У него только эти вот… — Видаль сделал несколько рубящих движений в воздухе ладонью — Вот эти вот… Только и есть. А как мы — так он не такой, нет. Так что и он к нам совсем выйти не может, и мы к нему — ни-ни. Целиком войти никак. Только такими вот, — и он снова порубил воздух на тонкие пласты.

Рутгер подумал, что, наверное, мастер ждет, чтобы Рутгер спросил, зачем ходить сюда, раз так трудно. Но не совсем же Рутгер дурак? Ходят — значит надо. И спросил совсем про другое:

— А зачем сюда ходить?

И мастер понял его, не поднял на смех, ответил серьезно.

— Вот отдышись, попробуем еще раз. Оно того стоит. Правда же, Лукас? Стоит оно того? — спросил мастер, обращаясь к валуну. И Рутгер заметил, как из шероховатостей и пятен на камне проступает словно бы тень — живая, двигается, дышит. Как будто рисунок на камне: живой человек. И смотрит. Настоящим взглядом смотрит, таким, как у мастеров. И тут стало Рутгеру спокойно. Что страшного может быть внутри этой плоской малости, в которой целиком не поместиться? Там живет мастер. Что бы ни было — мастер совладает и в обиду не даст. Видаль-то сам в той тоньшине не свой, а этот — свой, управитель ее. И Рутгеру захотелось скорее попасть туда и узнать все важное, что там есть и чего он еще не знает.

— Пойдем, — сказал он мастеру Видалю. — Хозяин ждет, чего на пороге топтаться. Невежливо.

Даже огонь, разведенный у Лежачего камня, был одновременно и настоящий округлый огонь, и плоский рисунок огня. Рутгер начинал привыкать, хотя было ему все еще не по себе.

Мастер Лукас сидел на своем камне, вытянув одну ногу и поджав другую, и на ней пристроив красавицу-лютню. Наклонившись к ней, мастер быстрыми движениями выдергивал из ровного ряда струн то одну, то другую, и они отзывались короткими возгласами — Рутгер вскоре не могу уже уследить за движениями мастера, а перекличка струн слилась в одну связную речь. Рутгер не понимал ни слова — но лютня говорила, и говорила с ним. Это он понимал, это и трудиться не надо было, чтобы понять: лютня обращалась к нему. И Рутгер, не имея возможности понимать ее речь, стал рассматривать ее. Она показалась ему огромной и легкой, напомнила надутые паруса кораблей — и так же были натянуты струны, так же округло изгибался корпус, такой же звон чудился от нее взгляду. Те корабли, которые он видел однажды уходящими из гавани Суматохи, никогда не вернувшиеся обратно, те корабли, с которыми летела прочь от берега его душа. С тех пор, может быть, она и заблудилась, сбилась с истинного пути, отделилась от судьбы его рода, стала бродяжкой, даже вот к мастеру одному пристать — и то не удалось, как же быть, и как там девушка Кукунтай, одинокая, как и он сам?

Вот так всё сразу про его жизнь развернулось в Рутгере — и совсем непонятно, как оно может такими клубами ходить, как облака в небе, в этом узеньком мире, где даже не обернешься глянуть через плечо.

И вдруг он понял, откуда взялся этот простор внутри него, это высоченное небо с облаками, и море с парусами, и затопляющая нежность к единственной и невероятной, которой сто лет как нет на свете, но, может быть, тот, который есть вместо нее — и она тоже?

И он опять заметил, как мысли его и чувства его улетают в пространство невероятной глубины и высоты, как будто у них выросли крылья, как будто неразборчивая, но внятная речь лютни дает этим крыльям опору. И он не может следить за музыкой, он весь оказывается в себе.

И почувствовал слезы на лице. И улыбку — дрожащими губами. И увидел, как плачет Видаль и как улыбается Лукас, и понял, что с мастерами творится то же самое, что и с ним самим. И заплакал с облегчением.

— Ну, значит, хватило? — спросил Видаль.

— И ни крошечкой больше, — сказал Лукас. — Только что с ладоней стряхнул потом.

— Значит, так и должно.

— Да.

Рутгер переводил взгляд с одного на другого, не понимая их разговора. Лукас заметил, заулыбался.

— Считай, Хосе Видаль мне эту лютню подарил.

— Да ну вот еще! Я только мелок…

— А без мелка как бы я?..

— Да уж придумал бы что-нибудь, а вот без тебя и лютни бы не было. Да и не в лютне дело.

— Как же не в лютне? — возмутился Лукас. — Я без нее как голый.

— У тебя же гитара была.

— Делась. Сам не знаю, как это могло случиться. И не столько уж я выпил. И прошел потом по своему следу — нет как нет! Ну кому, скажи, могла понадобиться? Кто ее вообще в руки-то взять мог бы?

— Кроме тебя?

— Ну да.

— Может, еще такие же есть?

— Да откуда бы?

— Может, ты ее во тьме потерял? А там она не удержалась, расточилась?

— Ну только если так…

И Рутгеру:

— Я, парень, чуть не рехнулся: что за беда у меня с ними? Одну сломал, другую потерял…

И Видалю:

— Что смешного?

Видаль помотал головой.

— Как будто это уже было когда-то.

— Что?

— Разбил, потерял… Не знаю. На самом деле — не смешно ни чуточки.

— Ладно, я тебя прощаю. За мелок. Но смеяться тут не над чем! Это трагедия, понимаешь, парень? — повернулся он к Рутгеру. — Когда чего-то нет, что точно должно быть. Тебе этот тип уже рассказывал про меня?

Видаль слегка ткнул ногу Рутгера кончиком ботинка. Рутгер понял правильно: чего тут тыкать? Только если правда не годится, нельзя ее говорить.

— Нет, — ответил Рутгер, изо всех сил глядя честными глазами. Это он потом Видалю сказал, когда ушли от Лежачего камня подальше: что же это вы, мастер, меня плохому учите? А Видаль ему и ответил: я тебе не мама и не папа, а что правду говорить не всегда бывает к месту и ко времени — так это не плохое знание, а очень полезное. Рутгер хотел еще поспорить, потому что чувствовал в словах мастера слабину, да и не был согласен. Но Видаль сразу сказал, что спорить не будет, и если у Рутгера мнение другое — это его святое право. Опять же — не мама, не папа, соглашаться не обязательно.

Я как будто когда-то был… А потом не стало меня. Это, думаешь, тебе страшно, что ты распадаешься на пластины, как сломанный веер? Ты попробуй представить, что тебя вообще нет. Ты себя чувствуешь… но не видишь. Закроешь глаза — и все в порядке: можно помахать рукой, потрогать себя за нос, ущипнуть за ногу, похлопать по колену… Топать ногами, прыгать, кружиться, танцевать. Но откроешь глаза — и где ты? Где твои руки, ноги? Живот?! Закрой глаза, хлопни по нему — вот он! Открой — и даже нечем хлопнуть.