Войцех Жукровский - На троне в Блабоне

— Ничего не пойму из ваших причитаний! Давайте конкретно! Ведь королевские слабости примечать небось давненько начали и зло не с неба свалилось, не кротом ходы под дерном прорыло, не ветром с тучей саранчи его принесло… Давайте-ка, друзья мои, все по порядку и обстоятельно, — пытался я вникнуть в их беды.

Оба растерянно замолкли, сержант подталкивал Мяучара, а тот сержанта, пора, мол, начинать, только нелегко им было поймать нить за конец, размотать клубок событий.

— Вроде заразу какую ветром надуло, беда в воздухе висела: в уши лезла со всякой околесицей, сорняками буйно принялась… Видывал ли ты молодцов, каковые общественное достояние растаскивали, будто в собственном угодье управлялись: потому, мол, все народное — значит, мое, а ты не в свой огород нос не суй. Не нравится — не гляди, а препятствовать не моги, вот как дорвешься до кресла, тогда и получишь право то да сё прикарманить, то да сё хапануть, — с горечью выкладывал сержант Бухло акиимову мораль. — Мы, старые солдаты, по-другому воспитаны, не про нас открытый разбой…

— Да, зло — что молоко в чугунке на огне. Смотришь, смотришь, огонь вовсю полыхает, а молоко не шелохнется. Притаилось, потому что следишь за ним. Стоит отвернуться, глядь — молоко поднялось и убежало… Чад на весь дом. Бросишься к чугунку, да убежавшее молоко не загонишь обратно. Пропало. А начадило — хоть святых выноси, и каждый считает, будто ты больше всех виноват, — ворчал, нахохлившись, Мышебрат. — У кого совесть осталась, тому стыдно, а бессовестные и рады. Попробуй задень такого или, не дай бог, к ответу притяни… Тут же отговорится: и виноват-то не он, он-де только выполнял приказ сверху, особы неприкосновенной, близкой к трону, — верно, кого-то из акиимов. Зачем выбирали? А когда выбирали, понятия не имели, что за человек…

— Да объясните наконец толком, в чем дело, — попыхивал я трубкой. — Королевство — не чугунок, а жители Блабоны не молоко, умеют глотку драть… Коли на улицы выходят, значит, им углей горячих под задницу насыпали…

Друзья молчали, беспомощно поглядывали друг на друга. Мышебрат кончиком хвоста отер набежавшую слезу. Бухло обеими руками нахлобучил шляпу на лоб. Страусовые перья затрепетали на ветру.

— Правителя бы могутного…

— Все мудрые и честные повывелись, — опустил голову сержант. — Люди только свои интересы блюдут, вот и зашаталось королевство.

— Ну, своих на кулачки не возьмешь, — прошептал я. — Вольному воля.

— А кот что, не таковский? У кота тоже есть воля.

— Человек не мяч, его пинками не подгонишь, — согласился я.

Под нами проплывали облака, посеребренные лунным светом. Похолодало так, что дрожь пробирала.

— Блабону не узнать. Нету тебе ни ароматов жаркого на вертеле, ни розового варенья и ванили, обыкновенные фрукты и те с лотков исчезли. В лавках зияют пустотой голые полки, товары будто корова языком слизнула! В закромах хлеба — одни поскребыши, а в глухих глубоких подвалах, где всегда дремало вино, — жаловался старый сержант, — теперь бочка, разбуженная рукоятью пистоли, в ответ бубном грянет, потому как пустая. Затычку вырвешь — в нос уксусом шибанет…

Юный Мышик в удивлении покачал головой — поверить трудно. Знал Блабону по бабушкиным сказаниям, столица была богатая, добра всякого хоть пруд пруди, постоялые дворы всегда гостям рады, а жители радушны и приветливы. Оттого Мышик и в путешествие отправился. А тут такое… и усики у него задрожали, словно от подавленного плача. Не хотелось больше в страну детских мечтаний, коли там опустели обильные некогда закрома, а исхудалые коты стерегут любой едва слышный шелест в старых смятых бумагах — вдруг да убереглась в королевских канцеляриях какая-нибудь мышка.

— И от всех богатств ничего больше не осталось? И перепачканные мукой пекари не угощают прохожих сладким пирогом, посыпанным ароматной крошкой, чтобы заманить к себе в булочную? И нет больше приветливых толстощеких трактирщиков? И веселые блики от огня не пляшут больше на медных кастрюлях об одной ручке? — спросил я огорченно. — Что же, черт побери, тогда осталось?

— Беда! — согласным хором ответили мои друзья. — Самая настоящая страшная беда!

— А ведь все складывалось вроде неплохо, — недоумевал я; струйки дыма из моей трубки мгновенно сливались с синевой неба. — Люди нахвалиться не могли правлением короля Кардамона, почитали заслуги королевского совета.

— Это нас и сгубило, — признался старый служака. — Блаблаки почили на лаврах: все хорошо, чего же еще хлопотать… Сначала за столом развалились, а там, глядь, и улеглись, где кому по душе: один в тенечке под деревьями, другие по альковам на ложе. А работу, едва начав, забросили. Невдомек, что весь мир в гонке торопится-спешит — кто кого, кто больше товаров на рынок выбросит, а мы, почивая, в хвосте застряли… Соседи нас обгоняли, а нам что: пусть их стараются, мы вот поднатужимся-поднапружимся да как рванем — вмиг догоним. Так и упустили то, что никак наверстать не удается, — время.

Ежели по крутой тропинке в гору катишь валун, не останавливайся: камень все тяжелее, все сильнее давит, а поскользнешься, чуть расслабишься, камень сам вниз, в долину, покатится. Разгонится — не остановишь; одно остается — отпрыгнуть, отбежать, не то раздавит… Так с нами и случилось. Преходящий успех, тяжко доставшийся, мы на веки вечные себе приписали. Не обеспечили благоденствия постоянным упорным трудом. Всяк на другого оглядывался, а сам только и норовил увильнуть да на приволье вздремнуть. Весело и малость спросонья любовались мы нашим хозяйством, садами плодоносными, колосящимися нивами, а чего нам беспокоиться?

Находились, само собой, головушки — предостерегали, да разве кто их слушал… Отвяжитесь, махали мы рукой и пренебрегали советами. «Вишь, мстится им что, небось от обжорства взгрустнулось». И не успели спохватиться, ан поздно уже.

Теперь только ты, наш летописец, властен нас спасти!

— А в чем, кроме писанины, я силен? Встарь пророка, гибель вещавшего, призывавшего к добровольному самопожертвованию, к служению, не жалея живота своего, на благо Отчизны, забрасывали каменьями. Сегодня и клеветы довольно… Оговор куда как забористей: и усилий никаких, и совесть не беспокоит… Камнем и впрямь честнее. Все видели, кто бросил. А я чем же вам помогу?

— В твоей хронике есть ненаписанные страницы, сделай их по-своему, подбрось добрых событий, высеки в сердцах искру взаимного доброжелательства — засей надежду! Напиши, что мы спасемся!

— А вдруг будущее не подчинится содержанию Книги? И вместо будущего, нашим трудом и волей определенного, произойдет непредвиденное? Свершится судьба?

Тогда да станет оно предостережением сыновьям и внукам! А наши имена пусть останутся хоть на могильном камне. И пусть грядущие поколения знают, что мы не сдались без борьбы, — склонил голову сержант Бухло.