Войцех Жукровский - На троне в Блабоне

Громоподобный Бухлов бас поддержала вся площадь:

После всех этих оскорблений, когда шум поутих и в толпе прекратилось движение, Директор поднял обе руки благословляющим жестом. Его ладони в безупречно белых перчатках затрепетали, подобно чайкам над бурными водами.

— Достойные жители Блабоны! Мудрые и великодушные блаблаки! Братья! — Последнее слово было обращено к посвященным: приготовиться, мол. — Это уже не Рынок Будьтездорового Чихания! Принюхайтесь, чем здесь сегодня пахнет! Вспомните, как здесь бывало…

— Знаем! Помним! — раздались крики. — К делу!

Другие уже возмутились — каждый имеет право голоса.

— Дайте ему говорить! Правильно говорит!

— Вот здесь печень поджаривалась на вертеле! — показывал он на угловую лавку, наглухо забитую досками. — Там в котле бурлили рубцы! Пузыри пыхтели майораном…

И все поворачивали головы, будто он за нос их тянул. А Директор колдовал, и появлялось пиво, пеной стекавшее с полных кружек, вина, красные и белые. Для детей содовая вода с малиновым соком, а в соке — сама эссенция лета… А где ореховые торты? Где ромовые бабы, покрытые глазурью? Имбирные пряники, струдели из слоеного теста, сквозь тоненькие пласты просвечивают темные вишни или ломтики яблок… И где все это?

— Все разбазарил Королевский совет, сожрал до последней крошки, выпил до последней капли. Взгляните, еще и сегодня трясется у них упитанное брюхо, а вы из месяца в месяц ушиваете портки, новые дырки вертите в ремнях!

Это была ложь, однако приятно слышать, что есть виноватые, хотя даже если бы каждый из членов совета имел дюжину ртов, и то не смогли бы так основательно объесть Блабону, как это сделало правительство Банщиков. Но Директора уже слушали, он завоевал толпу.

— Поэтому и нужны мы! Мы, Люди Чистых Рук. — Снова белые перчатки привлекли все взгляды. — И вы избрали нас добровольно! Доверили нам посты! Ввели в ратушу и в замок! Недавно горячо аплодировали и кричали здравицы в нашу честь…

— Почему же и дальше все пропадает? Почему лавки и подвалы пусты? — заорал кто-то из-за плеч сержанта, и все, словно опомнившись от наваждения, согласно закивали головами, дескать, так оно и есть, дескать, истинная правда.

— Слишком слаб еще контроль, слишком мало чистых рук, надобно сторожить, следить, считать и искать предателей! Если есть недостатки, должны быть виновные! А виновных мы…

— Болташку! Болташку! — загудела толпа.

— А кто контролирует Директора? — Острый, как шило, голос кольнул оратора.

— Никто! Я высший контролер! Значит, и все вы. Ибо вы облекли меня полным доверием. Отвечаю только перед вами, я постоянно у вас на глазах. Можете вывернуть мои карманы и мою душу! Благодаря вам я ношу эти белые перчатки — знак служебной чистоты!

— Вот и сними их! — пискнул снова тот же высокий голос.

Я узнал смельчака — это с Бухлова плеча кричал Мышик.

И вот в разных местах раздались крики в поддержку:

— Снимай перчатки! Снимай перчатки!

И вся площадь обвиняюще взвыла:

— А ну снимай! Быстро!

Директор импонировал мне спокойствием. Повинуясь, величественно поднял руки. Воцарилась тишина — судя по всему, недоброжелательная.

— Вы все свидетели! Народ — наивысший судья! Народ, собравшийся на площади, проверит…

К нему обернулись все лица, чиновники ловили его взгляд с преданной угодливостью, с морд у бульдогов текла слюна, шпики уже показывали друг другу на Бухла и обоих Узелков для ареста, для подземной тюрьмы и в отчаянии пытались понять, почему Директор идет на уступки, чего добивается, уступая требованиям толпы.

— Мне нечего от вас скрывать…

И медленно начал стягивать перчатки. Люди становились на цыпочки, пихались, пробираясь поближе. Волна подхватила меня и вынесла вперед. Козлик уже высмотрел меня и что-то жадно нашептывал стражникам. Я тщетно пытался протиснуться между пузатыми горожанами, но пыхтящая стена потных тел словно окаменела.

Медленным движением, словно иллюзионист, показывающий необыкновенный фокус, Директор снял белую перчатку. Толпа заклокотала, как погромыхивающая туча. Рука была черная. Вторая — тоже.

— Обманщик! Предатель! Под суд мерзавца! — с рыком напирала чиновная масса. — К прокурору его! В тюрягу!

— Отдайте его нам, — кричали ремесленники. — У него грязные руки, значит, работает! Не сметь его обвинять!

Роли переменились, обе армии смешались.

— Взять его! — крикнул я сержанту бульдогов. — На цепь его!

— Держите его! — Директор указал на меня, тотчас бросились алебардщики, клином распороли толпу, на моих руках защелкнулись наручники.

Козлик Бобковит тыкал меня безрогим лбом и победно блеял:

— Поймали! Отдай мою золоченую бороду!

Две людских стены сомкнулись, началась суматоха и драка, пока разгневанные женщины не прекратили беспорядок, выливая из окон ведра воды на горячие мужские головы, — прикинули, столько вырванных рукавов и разодранных воротников им придется зашивать. Встряхиваясь, как мокрые собаки после дождя, ругаясь втихую и грозя друг другу кулаками, начали расходиться.

Я слышал Мышика, подзуживавшего артиллериста, но даже он не сумел прорваться ко мне, чтобы отбить у стражи. Скрещенные алебарды оказались непроницаемой преградой.

Так, в наручниках, я снова оказался в камере в подземельях замка. Рядом на нарах сидел Директор. Все мое преимущество заключалось лишь в том, что мне руки сковали спереди, а ему за спиной.

— Приветствую вас! — Мои руки протянулись в его сторону этаким сердечным жестом.

— Никак мы не расстанемся. А маэстро что-то немилостив ко мне, то и дело бежит, хотя судьба упрямо сводит нас, подталкивает друг к другу… Ладно, хоть здесь придем к взаимопониманию?

— Боюсь, это невозможно, — покачал я головой. — Но мы можем поговорить, смотришь, и время скоротаем.

Я подтащил табурет и уселся напротив него.

— Неблагодарный народ! — начал Директор возмущенно. — Я столько для них сделал… Слыхали, как они выли? Готовы сожрать нас обоих. Меня за то, что я искореняю их ничтожность, как огородник искореняет сорняки, вас же из-за того, что приписываете им слишком большое значение и тем будоражите их… А людишкам лишь бы поскорее засесть за горячую миску, нажраться досыта, каждый кусок залить пивком, отереть пену с усов и шасть в альков под перину сладко всхрапнуть.

— Возможно, в суровых гонениях за мелкие проступки они тоже видят несправедливость? И даже болташка, к которой приговорили не тех, кто и в самом деле виноват, не искореняет зло, не укрепляет надежду на лучшее? Ведь от людей не утаить, что лозунги предаются, хотя сие и скрывается, и весьма хитроумно! Грязная рука в безукоризненно белой перчатке.