Олег Кулаков - Найденыш

Сверху донесся протяжный свист, Ожерелье задрал голову кверху. На плоской вершине скалы стояли двое и размахивали руками. Ожерелье ответил, приказав спускаться. Вскоре из орешника вывалился Мачта, а крошка остался на скале Три Ножа выглядывать.

— Там подъем легкий, капитан. Безрукий — и тот поднимется, — доложил Сид.

— Жри и спи. Крошку на вахте сменишь, — сказал Ожерелье.

Мачта кивнул и подсел к ближайшему мешку с провизией, вытащив его из-под Орхана, который пристроил мешок себе в изголовье. Орхан прекратил храпеть, сонно прищурился, перевернулся на другой бок и захрапел снова под треск ореховой скорлупы: Мачта по-беличьи проворно колол фундук зубами.

У меня у самого глаза слипались. Я покрутился, выискивая место, где прикорнуть, а кормчий, растянувшийся возле продолговатого валуна, похожего на черепаху, будто ждал этого, поднял лохматую голову от травы и поманил меня к себе. Я пристроился у Совы под боком и сразу же стал уплывать в сон, но тут же пробкой вылетел обратно — рядом с кормчим присел на корточки Ожерелье.

— Сова, как разбужу тебя, поднимешь троих и Мачту, сменишь караулы. Понял? Меня разбудишь, когда Улих появится… — негромко говорил Ожерелье и зевнул. — Спать охота… Невмоготу прямо.

— Лады, — только и буркнул Сова и тут же отключился.

Я притворился спящим. Ожерелье посидел рядом еще немного. Я чувствовал его взгляд на себе. Он что-то неразборчиво пробормотал себе под нос, а затем поднялся и отошел. Я хотел подглядеть за ним сквозь ресницы — что он делать собирается — но так и уснул с этим желанием.

Проснулся я, когда было уже далеко за полдень. Никто меня не разбудил, сам проснулся. Кормчего рядом не было, а под щекой у меня лежала его свернутая рубаха. Я сел и огляделся. Первое, что привлекло мое внимание — размахивающий руками Крошка, который что-то втолковывал Ожерелью. Рядом с ними на траве сидел кормчий, положив подбородок на ладонь. Остальная ватага маялась от безделья: кто валялся, задрав ноги кверху, кто уселся в кружок и травил байки, а возле мешков со жратвой дрыхли Щербатый и Миклан.

Я встал и потянулся, разминаясь после сна. Хотелось есть, а ватага, видать, уже успела перехватить, потому что жующих видно не было. Я направился к мешкам. Отрезав шмат мяса, я набил рот и стал прикидывать как бы мне поближе подобраться к капитану: о чем, горячась, толковал Крошка я сообразил быстро.

Улих не появился. Из ватаги спали только двое — не мог же Ожерелье с ходу послать Три Ножа в дозор… А не найти нас Улих никак не мог: меток в лесу мы, конечно, не оставляли, но какой же моряк с курса собьется в ясную погоду, если солнце над головой светит. Однако Три Ножа не было.

Ожерелье слушал Крошку, а сам был озабоченный, нахохлившийся. Крошка, вероятно, добился своего, потому как Ожерелье несколько раз кивнул, и Дрон сразу же куда-то заторопился. Сидящий на траве кормчий ухватил Крошку за рукав, останавливая. Дрон выслушал, что ему сказал Сова и радостно осклабился. Кормчий поднялся на ноги и звонким шлепком прибил комара на голом плече.

Я наконец-то сообразил как мне добраться до этой троицы. Быстренько вернулся к месту, где спал, взял рубаху Совы и, жуя на ходу мясо, пошлепал к ним. Они еще договаривали и не заметили, как я подошел к ним.

— Вдвоем не ходите, — донесся до меня голос Ожерелья.

— Лады, капитан, — ответил Сова. — Кто захочет ноги размять, пусть идет с нами. Мы только до бухты и назад. Жратвы еще в лодье возьмем. Шут его знает, сколько эта бодяга с магом протянется.

— До фризругов не рыпайтесь, — предупредил Ожерелье. — Вдруг им тоже лодью навестить приспичило.

— Коли сами не полезут…

— А ежели Улиха в бухте не окажется? — Крошка хлопнул себя по ляжкам в полном расстройстве. — Может он на фризругов наткнулся, и они его либо порешить захотели, либо повязать.

Ожерелье не согласился:

— Тогда у них покойников станет поболе… Чушь городишь. Кому уж как тебе, Крошка, Улиха-то не знать. Да и фризругам не больно-то надо за нами охоту устраивать, — что они на этом выиграют? Сам посуди…

— Улих-то не пришел, — покачал головой Крошка и добавил. — Зря ты, Ожерелье, такую возню затеваешь: я бы и один сходил.

Капитан хотел ему возразить, но тут он заметил меня и буркнул:

— Чего тебе, Даль?

— Вот, — выставил я вперед рубаху кормчего. — Рубаху Сове принес.

— Принес, так отдай.

Кормчий принял у меня рубаху, натянул ее через голову и повел плечами.

— Ну, капитан, чего? — спросил он.

А я решил не торчать бельмом на глазу и отвалил потихоньку.

— Сейчас, — сказал Ожерелье и окликнул меня. — Даль!

Я застыл с поднятой ногой.

— Ступай на скалу. Мачту сменишь, — велел он. — Как подняться, найдешь сам: там орешник заломан на подходе, а дальше увидишь. Пошел.

Я прожевал последний кусок мяса, проглотил, отер руки о штаны и направился к роднику.

— Ты куда? — остановил меня Ожерелье. — Я же на скалу велел.

— Воды напьюсь, — ответил я. — Я только что мяса налопался, а фляги у меня нет. Пить захочется, что делать буду?

— Иди, — отпустил он меня.

Я дотопал до валуна, из-под которого бил родник, и опустился перед озерцом прозрачной воды на колени, вспугнув большую лягушку. Смелая, однако: вокруг народу топчется, сколько она ни разу в жизни своей лягушачьей не видела, а не сидит под листом, на бережок выбралась. Лягва растопырилась посередке озерца, выставив поверх воды ноздри и выпученные глаза. Когда я наклонился к воде, она, дернув перепончатыми лапами, метнулась под самый берег, под нависшую траву и там затаилась. Вода в родничке была чистейшей, а дно озерца устилали разноцветные камешки, которые в токе хрустальной воды казались драгоценными самоцветами. Солнечные зайчики гурьбой бегали по камешкам. Пил я долго, с запасом, пока в животе не забулькало, а напившись, отер мокрые губы ладонью, поднялся и потопал куда велено было. В орешнике я ненадолго задержался и нарвал себе орехов, покидав их за пазуху. Если мне наверху скучно станет, то орешков погрызу — тоже занятие. Фундук был еще не созревшим до конца, скорлупа орехов не успела потемнеть и отдавала молочной белизной.

Когда я вылез из кустов, рубаха у меня нависала над ремнем навроде Скелетова пуза. Я сразу увидел, как мне подниматься, к тому же подъем был помечен: в расщелинах торчали свежеобломанные веточки. Цепляясь пальцами за шероховатый гранит, я полез на скалу. Орехи шуршали за пазухой и кололи живот.

Поднялся я быстро и без особенного труда. Прав Мачта — тут и безрукий поднимется. Сид сидел на площадке размером эдак с сажени полторы в длину на сажень в ширину. Спиной ко мне. Я тихонько свистнул. Он обернулся.

— Что видать? — спросил я, забираясь на площадку. — Орешков хочешь?