Карина Демина - Хельмова дюжина красавиц (СИ)

…ничего-то не добились. Крепок оказался контракт, на крови заключенный, и упрям Себастьян… видать, пороли мало.

Искоса глянув на подчиненного, познаньский воевода уверился в правильности поставленного уже тогда диагноза: мало.

Без должного прилежания.

Вот оно и выросло… на беду начальству.

— Себастьянушка… как ты? Оправился? Отдохнул?

— Оправился, Евстафий Елисеевич, — бодро произнес ненаследный князь Вевельский, и ногу за ногу закинул этак, небрежненько. А на колено хвост положил.

Хорош.

Нет, не хвост, хвост-то аккурат Евстафия Елисеевича смущал зело, что наличием своим — у нормальных людей хвостов не бывает, что видом. Длинный гибкий и в мелкой этакой рыбьей чешуе. Шевелится, чешуей поблескивает.

Честный люд в смущение вводит. А этот охальник, прости Вотан милосердный, знай себе, улыбается во всю ширь… зубы-то свои, небось, на аптекарский ряд Себастьян в жизни не заглядывал…

Евстафий Елисеевич потрогал кончиком языка клык, который взял за обыкновение на погоду ныть, так долго, муторно. И не помогали ни полоскания в дубовой коре, ни долька чеснока, к запястью примотанная, ни даже свежее сало… драть придется…

— Ох, Себастьянушка, дело предстоит новое… сложное…

Слушает.

Очами черными зыркает, хвост поглаживает…

…ах, Лизанька, Лизанька, дочка младшая, любимая… и мать твоя, чтоб ей икалось… оно-то девицу понять можно, как устоять перед этаким-то красавцем, смуглым да чернявым? Обходительным, что Хельм по душу явившийся… и тает, тает сердечко девичье.

А матушка, знай, подуськивает.

Мол, хороша партия для Лизаньки. И Евстафий Елисеевич в упрямстве своем мешает дочерину счастию состояться.

Бабы.

Не разумеют, что писарчукова внучка, пусть бы она была хоть трижды воеводиной дочерью, не пара сиятельнейшему шляхтичу. Ну и что, что ненаследный, а все одно — князь…

…дуры бабы.

А он не умней, ежель поддался.

— …и только тебе одному, Себастьянушка, с ним справится…

Начальство потело, улыбалось и безбожно льстило.

Это было не к добру.

Себастьян глядел в круглое, будто циркулем вычерченное, лицо Евстафия Елисеевича, мысленно пересчитывая веснушки на его лысине, и преисполнялся дурных предчувствий.

— Дело-то государственной важности, Себастьянушка… по поручению самого генерал-губернатора…

Евстафий Елисеевич тяжко вздохнул.

Мучится он в своем шерстяном мундире, застегнутом на все тридцать шесть золоченых пуговок. И ерзает, ерзает, теребит полосатый платочек, то и дело лоб вытирая. А на Себастьяна избегает глядеть по старой-то привычке, оттого и блуждает взор начальственный по кабинету, каковой, в отличие от многих иных начальственных кабинетов, мал, а обставлен и вовсе скупо. Нет в нем места ни волчьей голове, в моду вошедшей, ни рогам лосиным развесистым, ни пухлым адвокатстким диванчикам для особых посетителей. Скучная мебель, казенная.

И сам Евстафий Елисеевич ей под стать.

Признаться, начальника своего Себастьян побаивался еще с тех давних пор, когда, окончивши краткие полицейские курсы в чине младшего актора, предстал пред светлые очи Евстафия Елисеевича. Был тот моложе на два десятка лет, на пару пудов тоньше и без лысины. Позже она проклюнулась в светлых начальственных кудрях, этакой соляной пустошью промеж богатых Висловских лугов…

Тогда же старший актор Евстафий Елисеевич нахмурился, завернул в газетку недоеденный бутерброд, который спрятал в потрепанный потрескавшейся кожи портфельчик, облизал пальцы и, повернув государев бюст лицом к окошку — сия привычка по сей день Себастьяна удивляла — спросил:

— Актором, значит?

— Так точно! — весело отозвался Себастьян. Он едва не приплясывал от нетерпения. Вот она, новая жизнь, и подвиг где-то рядом, совершив который ненаследный князь прославится в истории или хотя бы на страницах газет. И коварная Малгожата, прочитав статью, всплакнет над несбывшейся жизнью…

…быть может, даже объявится, умолять о прощении будет, плакать и объяснять, что он, де, не так все понял. А он объяснения выслушает бесстрастно и спиной повернется, показывая, что мертва она в сердце его. Или что это сердце вовсе окаменело?

В общем, Себастьян еще не решил.

Следует сказать, что учеба пришлась ненаследному по душе, особенно, когда он понял, что хвост и дрын — это аргументы куда более понятные новому его окружению, нежели доброе слово, густо приправленное латынью. На латыни сподручно оказалось ругаться.

— И чего ты умеешь? — Евстафий Елисеевич, от которого неуловимо пахло чесноком, разглядывал Себастьяна пристально. И сам себе ответил. — А ничего…

Себастьян обиделся.

Правда, первый же месяц показал, сколь право было начальство.

…и что само это начальство не стоило недооценивать. Тихий, даже робкий с виду Евстафий Елисеевич способен был проявить твердость. Пусть и говорил он мягко, порой смущаясь, краснея, теребя серый суконный рукавчик мундира, но от слов своих не имел обыкновения отказываться.

— Помнишь, Себастьянушка, первое свое серьезное дело? Познаньского душегубца? — вкрадчиво поинтересовалось начальство, отирая платочком пыль с высокого государева лба, на коий дерзновенно опустилась муха. Толстая, синюшная и напрочь лишенная верноподданических чувств.

— Помню.

Себастьян потрогал шею.

…как не запомнить, когда после этого дела и собственной инициативы, казавшейся единственно возможным шагом, он месяц провел в больничке. И матушка, отринув прочие свои обязанности, навещала его ежедневно, принося апельсины, сплетни и свежие газеты.

В газетах Себастьяна славили.

…а Евстафий Елисеевич за самодурство, которое репортеры нарекли «инициативой неравнодушного сердцем актора», подзатыльника отвесил. Удавку с шеи снял и отвесил.

А потом еще пощечину…

…что сделаешь, ежель в портфеле старшего актора не нашлось местечка нюхательным солям… но подзатыльник тот запомнился, и пощечина, и злое, брошенное вскользь:

— Только посмей умереть. С того света достану!

И ведь достал бы, смиреннейший Евстафий Елисеевич, не побрезговал бы ни к Вотану-молотобойцу пожаловать, ни в темные чертоги Хельма, ежели оказалось бы, что грехи Себастьяновы напрочь добрые дела перевешивают…

На память о той истории остался ненаследному князю орден и беленький шрам на груди… шрамом Себастьян гордился больше, втайне подозревая за орденом и повышением отцовскую крепкую руку…

— Помнишь, значит, — с тяжким вздохом произнес Евстафий Елисеевич, вставая.

Совсем дурная примета.

— И как ты тогда… — он замялся, не зная, как сказать, — инициативу проявил…

— Да.

Хмыкнул. Замер, оглаживая бронзового государя по высокому лбу.