Роберт Холдсток - Железный Грааль

– Почему, – спросил я его, – почему ты, ахеец, грек, своими военачальниками выбрал троянцев? Разве они не враги тебе?

Он, казалось, был удивлен вопросом.

– Но ведь мы всегда так играли в осаду, еще детьми – мы с братом. Уж ты-то должен помнить! Ты часто играл с нами. Я был могучим Гектором или бдительным Парисом, а Тезокор играл за вспыльчивого Ахиллеса или за хитроумного Одиссея. В дальнем дворе мы устроили Трою, и она иногда гибла, а случалось, выдерживала осаду. Мы все делали, согласуясь с чудесными рассказами отца. И разыгрывали осаду под заботливым присмотром матери. Тогда мы и получили свои прозвища. Брат был горяч, вечно готов «прыгнуть через быка», а я задумчив: сны и видения были моими вечными спутниками в ожидании начала войны.

А теперь он обрел собственную войну, настоящую войну – бой за крепость теней, за Тауровинду, отлученную от Страны Призраков прихотливым нравом Извилистой.

– Да, – согласился он, когда я высказал свои мысли. – Я знал, что Мертвым она нужна. Они свирепы и разъярены потерей своих владений. Она была – и есть – особо важна для них. Я не понимаю здешнего потустороннего мира. Мертвые хотели вернуть свои земли, но я не принял в расчет Нерожденных. Для них Тауровинда – владения королей из мира живущих. Они видят в ней свое наследие. Они поторопились бросить меня. Помнишь конец осады? Тот корабль – Арго, я не мог ошибиться. Он пел мне песни былого. Я был поражен, загрустил. Пришлось оставить поле битвы. И еще он обратился к вождю Нерожденных. Внушил ему волю обратиться против нас. Так что теперь они поджидают меня там, внизу.

Краткий миг печали миновал. Он просветлел, взглянул на населенный берег:

– Я покажу. Идем со мной! Лучшая комната еще впереди.

Он вывел меня в коридор, который, как мне помнилось, вел в то самое святилище Медеи, где она разыграла убийство сыновей. Меня нелегко поразить, но вид решетки бронзовых ворот, в точности повторявших те, что запирали вход в святилище, заставил меня вздрогнуть. Они поднимались высоко над головами, сияя в лучах солнца, проникавших в отверстие потолка. Подробные картины сражений: кораблей в море и несущихся в атаку колесниц, двигались, жили, как и картины в военной палате. При его приближении ворота открылись, и мы перешли изогнутый аркой мосток, высеченный все из того же безупречно гладкого мрамора, в котором, мне на счастье, были выбиты ступени. Мост изогнулся над бездонной пустотой, над серой бездной, где из неизмеримой глубины мерцал свет, доносились раскаты грома и гулкие вздохи. Я не сразу узнал в этих звуках отдаленный рокот морских волн.

Кинос прошествовал по мосту со шлемом под мышкой, через плечо гордо и радостно поглядывая на меня. Он наслаждался моим удивлением.

– Это еще до меня было, – заметил он на ходу, заглядывая в бездну. – Я выстроил вокруг дворец. Но этот провал и мост над ним создали руки посильнее моих. Боги, должно быть. Великий был труд. Здесь мне легче было строить. Там внизу – море, но такого моря и вообразить невозможно. Я видел его однажды отраженным в щите в подземном святилище. И еще есть места, где оно говорит сквозь землю. Чудовищные создания плавают в нем. А может, чудесные? – Он снова оглянулся. – Наверно, это зависит от того, как посмотреть.

Мальчик, который видел сны за всю Грецию.

Мне вспомнились слова Ясона, брошенные им в гневе в темном сыром доме Урты, в Тауровинде.

Да, Кинос много совершенствовался в этом искусстве.

И все же он не создал ничего.

Перед нами поднимались новые ворота, уже не бронзовые, а железные, покрытые ржавчиной. И они открылись перед нами. Кинос указал мне на алтарь и гробницу, созданную им для родителей.

Два изваяния, стоявшие рука об руку, глядели на нас сверху вниз: Ясон и Медея. Лица благосклонны, одеяния для радости, не для битвы. Колхидская волшебница Медея изваяна не в тяжелой мантии, не под покрывалом, обычно скрывавшем ее лицо, – в простом платье, украшенном травами и ожерельем из крошечных чашечек, в каких она растирала порошки. Ясон, каким запомнился он маленькому Киносу: еще юный лицом и взглядом, с легкой бородкой, широкоплечий, с волосами, убранными под венчик.

Оба были сделаны из железа. И, как и на воротах, по блестящей когда-то поверхности изваяний запекшейся кровью расползлась ржавчина. Мне вспомнилась залитая кровью Медея в тот день, когда она разыгрывала смерть сыновей. Сколько ненависти было в этом действе: не к мальчикам – к мужчине, беспомощно смотревшему из-за решетки ворот.

Кинос придал изваяниям родителей ощущение счастья, отнятого у них изменой Ясона. Ржавчина на статуях говорила о многом: о распаде любви, о смерти надежд.

А Кинос говорил:

– Мне нравится этот металл. Я его здесь нашел. Он прочнее бронзы. И от этого налета, от этой цветной патины, они кажутся совсем живыми.

В самом деле. Он был прав. Все зависит от того, как посмотреть. Это был его Железный Грааль.

Стало быть, не три острова – один: плетеные прутья, камень и железо. Остров Трех Братьев из видения Мунды – трех личин одного человека. В Ином Мире запутанная паутина Времени становится опасной ловушкой.

Оно гордо стоял перед статуями, заглядывая снизу им в лица.

– Я так скучал по ним, Антиох. Ты не представляешь. Мне здесь хорошо – и в то же время грустно.

Стоя здесь, я иногда нахожу новые силы, а порой отчаяние. Две статуи – как две створки дверей, и когда они открываются и я прохожу за них… – Он бросил на меня многозначительный взгляд, повторил: – Когда они открываются и я прохожу за них – я другой человек. Это от меня не зависит. Будь начеку, Антиох. Отравленный поджидает на берегу, среди яростной битвы.

Он поднял руку, коснулся статуи Медеи:

– Здесь я нахожу хоть немного покоя. Я помню, как мы бежали с матерью через дворец. Игра, думал я, игра в догонялки, отец гонится за нами с воинами, дает попробовать вкус войны, полной приключений жизни, что ждет впереди. Я слушал рассказы отца и не мог дождаться. А однажды утром проснулся и увидел себя чужаком в чужой стране. И не осталось ничего, кроме воспоминаний. Я питался ими. Питаюсь и сейчас. Тот человек, Ясон, найдет меня. Нас ждет примирение и обновление. Будет ли с ним мой брат? Не ведаю. А мать? Тебе это покажется странным, Антиох, но я чувствую, что она присматривала за мной все эти годы. Порой я просыпаюсь и нахожу слезы на своих щеках, слишком свежие, чтобы быть моими.

Он снова повернулся ко мне, прижимая шлем левым локтем, легко опустив правую руку на рукоять меча. Помолчал немного и добавил тихо:

– Да, меня воистину любят и оберегают, моя хрупкая жизнь не отброшена; вечность определяет наше дыхание, вечность определяет нашу жизнь…

Хотя эти слова он проговорил, обратив на меня блестящие глаза, я узнал в них песню. Скорбную песнь Медеи. Я часто слышал ее, хотя не знал, чьи смерти она оплакивала в своих стенах, в стенах своего дворца, что делила с Ясоном до его измены.