Джордж Мартин - Одинокие песни Ларена Дорра

Она коснулась его руки.

— Как печально. Так долго быть одному. Я думаю, ты очень сильный, Ларен. Будь я на твоем месте, я давно бы сошла с ума.

— Я и сходил с ума. Тысячи раз. Но они исцеляли меня, дорогая. Они всегда возвращали мне разум.

Он пожал плечами и обнял ее. Ветер становился все холоднее.

— Пойдем, — сказал он. — Мы должны быть внутри до наступления темноты.

Они пришли в ее спальню. Шарри забралась на постель, Ларен вышел на несколько минут и вернулся с подносом, на котором было жареное мясо с темной корочкой снаружи и розовое внутри, горячий хлеб и вино. Они ели, и они разговаривали.

— Почему ты здесь? — спросила она, прожевав кусочек мяса. — Чем ты провинился перед ними? Кем ты был прежде?

— Я почти не помню этого, разве только в снах, — задумчиво проговорил он. — Но часто я не могу понять, какие из них были правдой, а какие порождением моего сумасшествия. — Он вздохнул. — Иногда мне снилось, что я был королем, великим королем мира иного, чем этот. И моим преступлением было то, что я сделал людей своего королевства счастливыми. Тогда они отвернулись от Семерых, и храмы мира опустели. Однажды я проснулся утром в своем замке и увидел, что все мои слуги исчезли. Я вышел наружу и понял, что исчезло все: мои люди, мой мир и даже та женщина, которая спала рядом со мною.

Но были и другие сны. Порой мне казалось, что я был богом. Или почти богом. Я обладал властью и знаниями. Но это не были знания Семерых, и поэтому они боялись меня, каждый из них, ибо я был равен им. Однако я не мог встретить всех Семерых вместе, а именно этого они добивались от меня. Они вымотали все мои силы, лишили меня знаний и поместили сюда, в этот забытый мир. Да, это была жестокая насмешка. Как бог я учил, что люди повернутся друг к другу, они минуют бездонную пропасть, если пойдут путем Смеха, Любви и Беседы. И вот все эти вещи Семеро отняли у меня.

Но даже это не самое худшее. Ужас вселялся в меня при мысли, что я всегда был здесь, что я родился здесь бесконечно много веков назад, и все мои воспоминания лишь лживые наваждения, призванные приносить мне боль своей бесчеловечной надеждой.

Шарри молча смотрела на него, пока он говорил. Человек, который сидел напротив нее, сейчас не принадлежал ни к одному миру. Он был в своей собственной стране, в своем мире, полном тумана, снов и полувоскрешенных воспоминаний.

Он говорил очень медленно, голос походил на синий туман, который безвольно вытекал, клубился и скрывал многие вещи. И вы знаете, что есть вещи, которые вынашиваются в душе вдали от чужих взглядов, и до них вы никогда не доберетесь.

Ларен остановился, его глаза приобрели прежнюю ясность.

— Ах, Шарри, — сказал он. — Будь осторожна, когда пойдешь. Даже твой обруч не поможет тебе, если они встанут на твоем пути. Тогда бледный ребенок Баккалон будет плакать о тебе, хмурый Наа-Слац питаться твоей болью, а прекрасная Саагель будет тешиться твоей душою.

Шарри вздрогнула и отрезала другой кусок мяса. Но стэйк оказался холодным и жестким, а когда она взглянула на свечи, она увидела, что многие из них уже догорели. Сколько времени она слушала его рассказ?

— Подожди, — сказал он, поднялся и вышел в дверь, рядом с которой совсем недавно было окно. Сейчас на этом месте были только шершавые серые камни. С последними лучами солнца стекло превратилось в глухую непроницаемую стену. Ларен отсутствовал недолго, он вернулся в комнату с мягко светящимся музыкальным инструментом из странного черного дерева на кожаном ремне, перекинутом через шею. Шарри никогда не видела ничего подобного. В нем было шестнадцать струн, каждая разного цвета, словно шестнадцать лучей яркого света бежали вверх и вниз, соединяя полированные части диковинного инструмента. Когда Ларен сел, дно инструмента опустилось на пол, а верх с подобием колков почти касался его плеча. Музыкант легонько встряхнул свое детище, лучи засверкали, и комната вдруг наполнилась быстрыми причудливыми звуками.

— Мой собеседник, — улыбнулся Ларен. Он снова качнул инструмент. Музыка возникла и замерла. Напрасная какофония без стройной мелодии. Но вот он коснулся блестящих струн, своими тонкими нервными пальцами, и вся комната наполнилась игрой света и цвета.

…смолкли первые слова, спетые низким благозвучным голосом, густым и молочным, как утренний туман. Продолжение песни — Шарри ухватилась за него, вслушивалась в каждое слово, старалась запомнить, но забыла все. Слова задевали, трогали ее, потом уходили обратно в туман, возвращались и пропадали снова так быстро, что она не могла их удержать. Вместе со словами — музыка; тоскующая и печальная, полная невысказанной тайны, вбирающая ее, рыдающая у нее на плече, и обещающая тысячи нерассказанных историй. Свечи загорелись ярче, круги света росли, танцевали, соединялись вместе. Воздух в комнате, казалось, был напоен цветом.

Слова, музыка, свет — Ларен Дорр сложил их воедино перед взглядом своей королевы.

Шарри увидела его таким, каким он был в своих снах. Королем, сильным, высоким и по-прежнему гордым. Его волосы были иссиня-черными, как у нее, а глаза вбирали и дарили. Теперь он был во всем белом: тонкие облегающие рейтузы, рубашка, пузырившаяся на рукавах и широкий плащ, который развевался от ветра, как крылья диковинной птицы. Вокруг лба у него был обруч из светлого серебра, а на поясе тонкий сверкающий боевой меч. Это был Ларен, этот молодой король, это было его сновидение. Она видела, как он метался из комнаты в комнату, в отчаянии выбежал наружу и столкнулся лицом к лицу с миром, им прежде никогда не виденным. Она наблюдала, как он покинул замок и двинулся в сторону тумана, приняв его за дым костров. Он шел и шел, и новые дали открывались перед ним каждый новый день. Огромное тучное солнце горело красным, потом становилось желтым и оранжевым, но по-прежнему его мир был пуст. Он обошел все места, которые утром показывал ей; эти и еще многие; и тогда к нему, навеки утратившему желание дома, пришел его замок.

Его белые одежды к тому времени стали серыми. Но песня еще не закончилась. Шли годы и столетия, Ларен похудел, осунулся, в его глазах загорелся сумасшедший огонь, но он не постарел ни на йоту. Солнце светило зеленым, потом фиолетовым и наконец, беспощадно-бледно-голубым. И с каждым кругом все меньше и меньше красок становилось в его мире. Об этом пел Ларен. О нескончаемой веренице пустых дней и ночей, когда только музыка и память сохраняли его здравомыслие.

Когда музыка стихла, видения исчезли, и нежный голос певца отзвучал в последний раз, Ларен улыбнулся и взглянул на Шарри. Она поняла, что дрожит.