Карина Демина - Хельмова дюжина красавиц. Ненаследный князь

Он распустил Евдокиину косу и перебирал пряди.

— Чем дальше, тем… Серые земли пробираются в самое сердце, прорастают корнями древних погостов… мертвыми деревнями… там на колодезных журавлях ветер катается. И журавли скрипят, а скрип этот — зачаровывает…

Лихослав осторожно коснулся сухими губами шеи. Вздохнул.

— И если начинаешь слышать такое, то значит — пора уходить… и чем раньше, тем лучше, пока не пришла за тобой Вечная Невеста… все знают эту примету, только знать — одно, а уйти — другое.

— Когда ты…

— Изменился?

— Да.

— Где-то года полтора… да, полтора… аккурат перед той встречей с Волчьим пастырем… иногда мне кажется, что я и увидел его лишь потому, что стал… иным. Не знаю.

— Ты не ушел, потому что…

— Потому что нужны были деньги. Я не одержимый… одержимых там хватает, тех, которые остаются просто ради того, чтобы остаться. Я четко осознавал, что пора, но… все вдруг стало получаться. За эти полтора года я заработал едва ли не больше, чем за все предыдущие разом.

— И как, стоило оно того?

— Ты злишься, Ева?

— Злюсь, но… почему Ева?

— Почему нет? Дуся… это как-то… некрасиво, — он зарылся носом в волосы и дышал. Горячо. Жарко. От внутреннего жара, от предвкушения. — Но ты же не это сказать хотела.

Не это.

— Эти деньги, которые ты…

— Не спасли. Я, наверное, не очень хорошо умею ими распоряжаться… управляющий, которого я нанял, чтобы присматривал за делами…

— Проворовался.

— Точно. И сбежал… еще отец долгов наделал… и сестры тоже… их ко двору вывозили, а это — сама понимаешь, платья, украшения… и дом в порядок привести опять же… и потом приемы, балы…

…Серые земли, которые медленно исподволь опутывали Лихослава, морочили, привязывали к моховым своим просторам… кровь за платья?

Неравноценный обмен.

— Ева, — слово-выдох, и сердце обрывается, замирает. — Не злись. Это был мой выбор. И отвечать за него только мне. А ты мне поцелуй должна…

…целоваться в темноте?

Скорее осторожно касаться губами губ… кисловатый вкус табака и запах шоколада… кофе… и хлеба, того, который пекли на Выселках из муки грубого помола, примешивая к ней толчоную скорлупу ореха, отчего хлеб получался темно-коричневого цвета…

— Е-ева, — Лихослав отстраняется. В темноте его лицо — бледное пятно… и волосы растрепались, переплелись… светлые со светлыми, не разобрать, не отпустить.

Дотянуться до этого лица, кончиками пальцев… широкие плоские скулы. Тяжелый нос. И линия губ… он пытается пальцы поймать, и смеется, когда не выходит. На висках нити пульса натянулись, грохочут. И сердце его вторит, вот оно, под Евдокииной ладонью…

— Ева…

Ей нравится, как он произносит ее имя. Мягко. И нежно. И само это имя меняется, обретая все оттенки шоколада…

— Е-е-ва… Ева-а… — он дразнит.

Странной горечью, дыханием своим, которое тоже ласка, прикосновениями… и вспыхнуть бы от стыда, опомниться, только нет никакого желания.

Есть ночь.

Есть мужчина. И она, Евдокия, все-таки женщина, хотя бы этой странной ночью, хотя бы в этой кромешной темноте. В ней лишь острее ощущается близость его, беззаконная, что перед людьми, что перед Богами… боги-то еще простят, а вот люди…

…нет людей.

Не здесь. Не сейчас о них думать. В этой темноте страшно лишь остаться одной. И тянется Евдокия, цепляется за располосованные шрамами плечи, скользит, соскальзывает и снова тянется…

Дышит.

Сбивается через раз, захлебывается вязким, напоенным резкими травянистыми запахами, воздухом. Задыхается почти, и шепчет имя…

…в этот раз все иначе.

Нет спешки. И боли, которую хоть ждала, а все одно… нет ожидания чуда, потому что если по большой любви, то чудо обязано быть, а значит, не будет и горечи.

Разочарования.

В этот раз все по-честному…

— Ева, — он отстраняется и замирает, глядя в глаза. — Ева…

— Лихо…

Тихо сказала, шепотом, еще не стыдясь ни себя, ни внезапной, точно навороженной, этой страсти, которая не для благовоспитанных дев… будет время, потом, позже, оплакать и это свое падение, и глупость, и все то, о чем плачут женщины наутро…

…и утро будет.

Хорошо, что не скоро еще. И остается тянуться за его руками, дышать его дыханием, снимая его с губ.

Чтобы одно на двоих.

В ритме.

В танце, столь же древнем, как сам мир… и пусть Боги завидуют, а люди помолчат. До утра.

Полурык-полустон. И спина напряженная, со вздувшимися горбами мышц. Щека к щеке. И шея мокрая, его, и Евдокии тоже. Она слизывает капли кисловатого пота, и прячет лицо на его груди.

— Ева… — он раздирает пряди волос, перепутанных, переплевшихся, связавших их, если не на веки, как храмовые обеты, то всяко надолго. — Моя Евушка…

— Почему твоя?

Кажется, теперь ей все-таки стыдно, и стыд заставляет отворачиваться, искать на полу халат или рубашку… была ведь рубашка.

Куда подевалась?

Когда?

Лихослав не позволяет ускользнуть, держит крепко, к себе прижимает, повторяет имя на ухо, трогая его, пылающее от стыда, губами.

— Ева… моя…

— Ты меня презираешь?

Где-то далеко часы отмерили время, и бой их разносится по Цветочному павильону.

— Нет.

Хочется верить, но…

— Я ведь замужем не была, а… и снова вот… и наверное, на роду написано…

— Не жалей.

— О чем?

— Ни о чем, — он по-прежнему держит, и хорошо, потому что теперь можно сдаться, сказав себе, что у Евдокии нет иного выбора: подчиниться.

Остаться лежать.

На его плече и рядом, непозволительно близко… грехи она замолит, откупится от божьего гнева белыми голубями и еще дюжиной восковых свечей, тех, которые подороже… и смешно, и горько. Разве можно с богами так, как с пожарным инспектором? Правда, брал тот отнюдь не голубями…

…боги обходились дешевле.

— Ты красивая…

— Перестань.

— Почему?

— Просто… я не жалею. Наверное, не жалею…

— Так наверное или не жалеешь?

— Не жалею, — во всяком случае пока, а о том, что будет дальше, Евдокия старалась не думать. В конце концов, до рассвета еще несколько часов… и пол жесткий, но вставать не хочется. А Лихослав дотягивается до кителя и набрасывает его на плечи Евдокии.

От кителя пахнет табаком.

— И правильно, — он водит большим пальцем по переносице Евдокии, вверх и вниз, и снова вверх. По линии брови, и по щеке тоже. — Выйдешь за меня замуж?

— Сейчас?

— В принципе.

— В принципе выйду.

Сказала и… и почему бы и нет?

…потому что не стоит обманываться. Ночь — это ночь, а жизнь — совсем даже другое… и если Евдокию прошлое ничему-то не учит, то…

— Кто тебя обидел, Ева? — Лихослав крепче обнял. И говорил по-прежнему на ухо, касаясь губами мочки… и рука, лежавшая на живте, живот поглаживала, и наверное, не было в этом ничего-то такого особенного, поздно уже таиться от него, прикрываясь девичьей добродетелью, но Евдокия смущалась.