Максим Далин - Моя Святая Земля

Раньше Хуга пришла Джинера. Увидела — и улыбнулась.

— Вы великолепны, государь! — и присела в реверансе. — Я ведь не видела тебя в достойном костюме, ты был одет, как наёмник из дальних стран… и вот я сражена, поражена и очарована.

— Ты ехидничаешь, а не очарована, — сказал Эральд убеждённо.

— Тебе идёт белый цвет. Подтвердите же, мессиры!

— Ага, — тут же отозвался Сэдрик. — Чистый вестник Божий.

— Чистый — это точно, — подтвердил Эральд. — Я на некоторое время становлюсь похожим на человека, если меня отмыть, факт. Между прочим, ты тоже, барон Сэдрик. Кружева поправь.

— Непривычно, — Сэдрик дёрнул себя за пышный воротник.

— Вылитые деревенские мужики во дворце! — хохотнул Алвин и резко оборвал смех: в зал вошли святые наставники.

Наставник Олеф вёл Хуга под руку. Хуг, в белом бархатном балахоне, с драгоценным Божьим глазом, горящим сапфировым зрачком, не на цепи даже, на целом ожерелье, с золотыми звёздами, розами и какими-то тайными знаками, выглядел совсем невесомым, и вовсе не торжественным, а очень старым и очень сокрушённым.

Эральд подошёл, а Хуг, как в монастыре, тронул сухими пальцами его щёку.

— Благой государь, — прошептал он, — милое дитя моё… не чаял видеть тебя живым — и не ждал, что обратишься ко мне, окаянному. Ведь взялся решать за судьбу, решать за небеса, решать за тебя в гордыне своей, и, грешник великий, ведь поддался на адские посулы и обман… — и Эральд с жалостью и ужасом понял, что Хуг плачет. Не прослезился от умиления, а по-настоящему плачет, ему плохо.

— Отец Хуг, — сказал Эральд, взяв его руку, — ад может обмануть кого угодно, даже святого. Не казните себя, пожалуйста. В вас ведь верят, вас любят — и я в вас верю. Сейчас ад больше не застит глаза — теперь всё будет хорошо. Не надо так огорчаться…

— Белое дитя, — скорбно сказал Хуг, — надлежало бы тебе поискать достойнее меня — а мне бы удалиться в скит и отмаливать в слезах тяжкие грехи мои…

Эральд покачал головой.

— Отец Хуг, ну что же вы… На вас ведь надеются, верят в вас… нет, я понимаю, что ваша собственная душа и ваша совесть вам важнее, чем какие-то мирские дела, но ведь нам же надо как-то очистить Святую Землю от адских козней! Помогите мне, пожалуйста…

Хуг взглянул Эральду в лицо.

— Ох, и снова ты мне напоминаешь о пастырском долге… ад сильно смутил меня, его ростки — в моей душе, и тяжело отличить зло от блага… Какой я духовник тебе, белое дитя?

— Господи, отец Хуг, да прекрасный! Замечательный вы духовник, ну что вы себя мучаете?! Стоп. А может, вы просто не хотите со мной связываться? Отец Хуг, если вы считаете, что я не достоин или не могу быть королём, то я, конечно, не стану вас заставлять…

Хуг встрепенулся, и его глаза вспыхнули. Он мягко отстранил руку Эральда, выпрямился, насколько сумел, коснулся Божьего глаза и вскинул ладонь в благословляющем жесте:

— Воззри, Господи, на отмеченного кровью, и милосердием, и судьбой, и даром сына Твоего! Ныне получает венец владык земных…

Дорогой Творец, спасибо, подумал Эральд. Просто — большое-пребольшое Тебе спасибо, Ты, кажется, до него докричался. Или мы вместе, если это не слишком самонадеянно звучит.

Толстячок Кайл дрожащими руками протянул Алвину ларец из светло-янтарного дерева, в тонкой-тонкой золотой инкрустации, в этакой сияющей паутинке. Алвин повернул ларец к Эральду и открыл.

В ларце, на небесно-голубом бархате, лежал Венец Владык Святой Земли. Эральд видел его впервые.

Он представлял себе нечто вроде короны Российской Империи, в бриллиантовом огне, ослепительное и помпезное, но Венец оказался гладким золотым обручем, по которому вился сложный орнамент из мистических роз. Один-единственный камень украшал этот обруч, и названия этого камня Эральд не знал: гладкий, ясно и холодно голубой, как зимнее небо. Камень казался непрозрачным, но в нём была странная глубина — и в этой глубине ходили заревые отсветы, золотистые и розоватые, вроде солнечных отсветов на облаках.

Эральд дотронулся до Венца. Венец был очень холодным и очень тяжёлым.

— Потом, — шепнул Алвин.

Монахи пели "Грядёт владыка человек земных", а Эральд смотрел в высоченное дворцовое окно на небо точно того же оттенка, что и камень на Венце. Стояло морозное утро с золотисто-розовым солнцем в ледяном тумане; в небе кружили союзники-драконы. Порошил лёгкий снежок.

Потом надо было выйти из Зала Престола и медленно спускаться по лестнице, чтобы Хуг мог идти следом, не отставая. Ужасно хотелось видеть Сэдрика или Алвина, а Джинеру хотелось держать за руку — но все они шли позади и нельзя было оборачиваться. Им полагался какой-то ритуал, которым Эральда не стали сбивать с толку — от него требовалось только идти вперёд, по расстеленному алому полотну, от дворца в храм Святой Розы, в белом и с непокрытой головой.

И в храме Творец мог благословить его окончательно. А мог и не благословить — потому что не ведает человек, что планирует Господь; история Святой Земли знала и такие случаи. Отсутствие небесного благословения обычно никому не мешало, лишь служило поводом для сплетен и дел Тайной Канцелярии по части оскорбления королевской власти — но благословение поднимало государя на должную высоту.

Отец Эральда был благословлён Творцом. Что тоже никому и ничему не помешало.

Лакеи в алом настежь распахнули парадные двери. Из них потянуло пронизывающим холодом, и Эральд пожалел, что белый атлас нельзя прикрыть чем-нибудь тёплым. Он вышел на площадь и увидел, что площадь полна народом, и от дыхания многих и многих людей над ней поднимается пар.

Увидев Эральда, толпа восторженно завопила: "Виват!", "Да здравствует король!", "Привет, благой, наконец-то!" и "Живи триста лет!" — а Эральд подумал, что уж сегодня-то они дождутся того, что им причитается. Он шёл по алой полосе, разрезавшей толпу, и смотрел в лица своих будущих подданных — озябших восхищённых девушек, кутающихся в потрёпанные шали, мужиков-работяг, одетых, как бомжи, торговцев, одетых чуть лучше, бродяг и нищих, босых и еле прикрытых истлевшим тряпьём, увядших мамаш, поднимающих детей, чтобы те посмотрели на короля, солдат в засаленных мундирах, бедных аристократов в облезлых мехах, проституток, посиневших от холода, но с алыми губами и щеками, монахов, крестьян в куртейках из чего-то вроде мешковины — в их радостные, ждущие, скептические, благоговейные, насмешливые лица — и думал, что они обязательно дождутся и вина, и жареного мяса, и праздника, и всего, что им уже давно положено. Уж такая малость, как праздник, им точно положена — и храни их Творец в их ужасной жизни, чудесных плебеев Святой Земли, которые как-то пережили шестнадцать лет ада…