Элизабет Мэй - Охотницы

Фейри своими бритвенно-острыми ногтями вскрывает грудь мертвой женщины и вырывает ей сердце.

Мои глаза крепко зажмурены, я отчаянно пытаюсь подавить воспоминания, затолкать их как можно глубже, где им самое место.

— Прости, — говорю я.

Я сама не знаю, за что прошу прощения. Я ведь ничего ему на самом деле не рассказала. Даже о том, как ночь, когда он вырвал сердце красного колпака, вернула меня в ту часть кошмара, где фейри смотрит на труп моей матери и произносит слова, которые я тоже никогда не забуду:

Алый идет тебе больше всего…

Киаран склоняется ко мне и прижимается своим лбом к моему. Я не отстраняюсь.

«Останови эти мысли, — прошу я про себя. — Скажи, что ты сломлен так же, как я».

— Tha mi duilich air do shon , — выдыхает он, и его губы так близко к моим. — Ты думаешь, мы можем существовать без моментов уязвимости? Или сожалений? — Он гладит меня по обнаженной лопатке. — Без них ты не была бы Кэм.

Я никогда не думала, что он поймет. Люди, которые были рядом после смерти матери, — те, кто продолжал общаться со мной после случившегося, — заверяли, что будет лучше, что мне станет легче. А с течением времени все будет хорошо . Но хорошо не стало, и мне ничуть не легче.

Время меня не лечит. Время лишь позволяет стать искуснее в умении прятать, насколько мне больно внутри. Время делает меня прекрасной лгуньей. Потому что, когда дело касается горя, все мы любим притворяться.

Киаран вытаскивает иглу и окунает ее в третий флакон. Он, наверное, снова касается моих ран, потому что спрашивает:

— Ты это чувствуешь?

— Нет.

— Хорошо.

Он склоняется надо мной и начинает тонкий процесс зашивания ран. Минуты текут одна за другой, я наблюдаю за ним из-под ресниц. Он сосредоточенно хмурится при шитье. Со временем мои веки тяжелеют, но я борюсь со сном.

— МакКей, — говорю я. — В чем смысл зашивать меня, чтобы сохранить мне жизнь, когда мы, скорее всего, умрем во вторник? Почему ты на моей стороне?

Киаран ухмыляется.

— Ах, эта вездесущая идея абсолютов! Неужели я хоть раз говорил, что я на твоей стороне?

— Мы охотимся вместе, — говорю я. — Мы спасаем людей. Мы собираемся вступить в войну, шансы которой не в нашу пользу. Это определенно выглядит так, словно мы на одной стороне.

Мы спасаем людей.

Я даже не знаю, почему добавила это. Это мой вид самообмана: мысль, что ночные битвы сохраняют людям жизнь, делает их в какой-то мере приемлемыми. На самом деле я эгоистка. Меня больше влечет жажда убийства, чем спасение других людей. Хотела бы я, чтобы это было не так.

Смешок Киарана звучит резко, внезапно.

— Уверяй себя в чем хочешь, но не говори за меня. Я не благотворитель. Если я и сделал что-то хорошее, то лишь благодаря своей проклятой клятве.

Я усиленно моргаю, пытаясь прогнать из глаз сонный туман.

— Твоей чему?

Его сосредоточенное и терпеливое поведение внезапно меняется, теперь его глаза горят с такой немыслимой яростью, что я не могу отвернуться. Я и не знала, как быстро могут сменяться эмоции фейри, и никогда не видела такой неприкрытой жестокости в выражении лица.

А затем так же быстро ярость ушла, сменившись апатией.

— Я убивал людей каждый день, — холодно говорит он. — Пока не принес клятву.

Я с удивлением смотрю на него. Клятва для фейри — это нечто вечное и нерушимое. Попытка нарушить ее приведет к худшей из всех возможных пыток, долгой и страшной, прежде чем фейри наконец умрет. К таким вещам невозможно относиться без почтения.

— Зачем ты это сделал?

— Ты не хочешь расспрашивать о моем прошлом, поверь, — тихо говорит он. — Некоторым вещам лучше оставаться в забвении.

Клятва, какой бы она ни была, что-то значила для Киарана. Что-то важное. Я должна узнать.

— Если не хочешь говорить о своей клятве или о своем прошлом, — тихо говорю я, — скажи мне настоящую причину, по которой ты охотишься.

Его злость снова вспыхивает, и я вижу под ней то, что могу опознать безошибочно: потеря, скрытая столетиями и столетиями ярости.

Я по собственному опыту знаю, что делает с нами горе. Как оно может нас изменить. И единственный способ контролировать его — это спрессовать глубоко внутри своей личности, где, как мы надеемся, никто никогда его не отыщет. Но оно всегда остается там. И неизбежно появится кто-то или что-то, чтобы вытащить на свет то, что мы так отчаянно пытались скрыть. Киаран сделал это со мной. А я только что сделала это с Киараном.

И теперь я почти уверена, что знаю ответ. Кому Киаран принес свою клятву и почему он охотится на фей.

Мои веки наконец опускаются. Я пытаюсь открыть глаза, но не могу. Сознание уже затуманивается. Я еще борюсь со сном. Я должна задать этот вопрос.

— Ты так сильно любил своего человека? — спрашиваю я.

Он изумленно вздыхает. И шепчет так тихо, что я с трудом различаю ответ, прежде чем сон полностью поглощает меня:

— Я любил ее недостаточно сильно.

Я просыпаюсь от скрипа стула, который передвигают по деревянному полу. Потягиваюсь и открываю глаза, чтобы увидеть Киарана, который как раз собирается выйти из моей спальни.

— Ускользаешь не попрощавшись? — спрашиваю я.

Киаран замирает и поворачивает голову.

— Я не хотел тебя будить.

— Лжец. — Я поворачиваюсь на постели, для пробы, и радуюсь, обнаружив, что онемение прошло. Я чувствую себя… замечательно. И ничего не болит. — Как выглядит моя спина? Жутко?

Тяжелые подкованные сапоги Киарана ступают бесшумно. Он приближается к кровати и садится рядом со мной.

— Проверь сама.

Когда я сгибаю руку, чтобы осторожно прикоснуться к ранам, то ожидаю найти толстые швы, пересекающие следы когтей, и скользкую от крови плоть. Вместо этого я ощущаю сухую кожу с гладкими, едва ощутимыми шрамами на тех местах, где несколько часов назад были раны. Новые рубцы неотличимы от старых и дополняют коллекцию шрамов, которые уже испещрили мою спину.

— Что… — Я тянусь, чтобы снова к ним прикоснуться. Боже, даже на покрывале нет крови! — Как ты… — Я смотрю на Киарана. — Какое-то фейское лекарство?

Он пожимает плечами. Не обращая на него внимания, я отбрасываю покрывало к ногам. Все порезы, которые я заработала, пробираясь по каменистому пляжу, зажили. Стертая кожа и сорванные мозоли на моей руке разгладились. Даже раны на предплечье, там, где зубы cù sìth оцарапали меня, превратились в шрамы. Все синяки, зуд и боль исчезли.

— Ты хочешь сказать, — говорю я сквозь сжатые зубы, — что это зелье было у тебя все время ?

— Конечно, — невозмутимо отвечает он.

Я помню ночи, когда добредала домой после нашей ночной охоты, покрытая кровью, своей в основном. Когда едва добиралась живой, и Деррику приходилось будить меня каждые несколько часов, чтобы убедиться, что я не умерла. Я залечивала свои раны втайне и боролась с болью, которую усиливали слои одежды и корсетов.