Павел Комарницкий - Исполнитель

— Вечер добрый, пани Эльжбета, — Первей скупо улыбнулся в ответ. Их глаза встретились, и улыбки погасли разом, как свечи, задутые ветром. Пёс глухо зарычал. — Если он, разумеется, добрый… Вы позволите войти?

Длинная еловая лучина, заправленная в кованый железный светец над корытом с водой, потрескивала и дымила, угольки с шипением падали в воду. Сбоку и сзади прилёг на пол огромный пёс, очень правильно прилёг — так, чтобы держать незваного гостя под контролем. Хозяйка всё куталась в свой платок, неотрывно глядя на рыцаря. Колдуньи, как правило, умные женщины с очень развитым сверхъестественным чутьём, и пани Эльжбета не пыталась потчевать гостя и даже не задавала вопросов — она ждала.

Первей поморщился. Мерзко, как мерзко… Ну почему он? Глупый вопрос. А кто же?

Да, именно так ответил ему Голос тогда, много лет назад, когда юный гуляка, рубака и любитель женщин впервые услышал его. Поначалу Первей подумал было, что сошёл с ума — мало ли что мешают в вино во всех этих придорожных харчевнях и корчмах! Он избил тогда хозяина корчмы, и никто не посмел возразить ему — так он был разъярён. Потом настал черёд докторов, затем…

А затем Первей сдался. Нет, не так — однажды утром, после очередного вещего сна, он вдруг понял — тот, прежний, беззаботный молодой человек кончился, и канула в пропасть прошлого прежняя жизнь. Теперь он Исполнитель. Почему он? А кто же?

С тех пор он идёт по свету, повинуясь внутреннему Голосу, и нет у него больше никаких желаний — только бы уснуть, не слыша этого проклятого Голоса, только бы…

Нет, неправда. Так было только поначалу, год, может быть, полтора. Поначалу Первей ещё пытался взбрыкивать: то напивался в слизь в придорожной корчме, то кидался в драку с городским патрулём, моля Господа, чтобы его убили, а один раз, доведённый до отчаяния, пытался зарезать себя кинжалом — бесполезно. Всё, чего ему удавалось добиться — усугубить свои мучения. И всякий раз — и когда он, пьяным ограбленный до нитки, отлёживался у сердобольной хозяйки, и когда валялся избитый в городской тюрьме, и когда раненого его выхаживали монахи (а тот булатный кинжал — цены нет! — и вовсе пропал, потерялся тогда) — всякий раз Голос тяжко вздыхал, сочувствующе и понимающе, и пытался утешить, бессменно присутствуя во снах Первея, как лучший друг, не отходящий от постели больного.

А потом Первей привык. Нет, опять не так: не привык — понял.

Надо отдать Голосу должное — он всегда был с Первеем честен, всегда предельно откровенен, иной раз до тошноты. Ни разу Голос не оставил без ответа вопросы рыцаря, заданные по делу. Без ответа оставался лишь главный вопрос — кто он?

Исполнитель. Исполнитель приговоров. Исполнитель приговоров суда, проще — палач. Какого суда? На этот вопрос всегда следовало молчание, и можно было ждать ответа день, месяц, год… ответа нет и не будет. Сказать «Божьего суда» Первей не решался даже самому себе. И потом, разве Божий суд нуждается в исполнителях-палачах?

Он давно забыл, что такое радость. Он не желал больше женщин, он стал безразличен к вину, и даже вкус еды для него стал неважен — поел, и ладно. И даже сон… Для простых людей сон — благо, убежище души, сон позволяет хотя на время отрешиться от всех тягот, горестей и мерзостей этого мира. Для Первея сон был лишь продолжением работы: во сне Голос объяснял ему очередную задачу, выслушивал вопросы и давал ответы, добиваясь, чтобы Исполнитель понял не только умом, но и душой очередной Приговор. Насколько это важно, Первей понял не сразу, только года через три до него дошло — если бы он хоть самую малость сомневался в справедливости Приговоров, он давно сошёл бы с ума. Что правда, то правда — Приговоры были справедливы всегда,ещё ни разу Первей не видел, чтобы Приговор падал на невиновного, либо чтобы тяжесть наказания не соответствовала тяжести злодеяний.

Рыцарь довольно скоро понял, что безликий шелестящий голос, возникающий в его голове, судьёй не является — скорее секретарь суда, доводящий до судебного пристава суть Приговора, да разъясняющий порядок исполнения.

Да, Голос был безлик, но не бесстрастен. И чем дальше, тем более не бесстрастен. Голос вёл его, предупреждал об опасностях, подсказывал, где и как раздобыть деньги — ведь рыцарю надо было как-то жить, что-то есть и пить, где-то спать. Пару раз Голос даже подсказал, где лежит клад.

Когда этослучилось, вся прошлая жизнь отслоилась и отпала от Первея, как шелуха, и как-то само собой вышло так, что Голос постепенно из исполнительного секретаря суда стал его единственным собеседником, сейчас уже даже можно сказать — бесплотным другом. Голос знал его куда лучше покойной матушки, лучше него самого — он видел Первея насквозь. И при этом не осуждал его, не кормил нотациями и моралью. Голос принимал его таким, как есть, прямо заявив, что судить — не его дело. И так же прямо и откровенно Голос разъяснил Первею, за чтоему выпала такая участь. И нечего было возразить.

Рыцарь вздохнул. Кто-то же должен делать грязную работу, и этот кто-то — он. Он этозаслужил, и не вправе клянчить о снисхождении. Когда-нибудь, он надеялся, ему изменят его собственный Приговор, но когда… Ладно. Надо работать.

— Пани Эльжбета, помните ли вы Одарку, что приходила к вам прошлой весной?

Пани Эльжбета вздрогнула, подняв глаза и впившись в Первея взглядом.

— Кто… Кто ты есть?

Первей чуть улыбнулся, и женщина сжалась. Пёс снова глухо зарычал, шерсть на загривке встала дыбом. Первей поморщился — уж собака-то была тут совершенно ни при чём. Он привычно сосредоточился, чувствуя, как по телу пробегает такая знакомая волна дрожи, и затем вроде как холодок… Всё.

Пёс лежал на боку, вывалив язык и закрыв глаза, и только лёгкое вздымание густой шерсти на боку свидетельствовало, что животное живо — просто спит.

Колдунья откинулась, глаза её расширились.

— Ты кто? — а руки-то как трясутся, тонкие длинные пальцы вцепились в край стола так, что ногти посинели…

Первей снова чуть улыбнулся, устало и сожалеющее.

— Кто я? Исполнитель.

Пани Эльжбета вскочила, сделала неловкое движение к двери и упала. Первей тоже встал, обошёл стол кругом, осторожно помог молодой женщине подняться.

— Не надо, пани. Убежать вам не удастся, уверяю.

— Ты не из святой инквизиции, и ты не из суда, нет… Кто ты?

Первей снова чуть улыбнулся, печально.

— Я же сказал.

Женщина облизала губы.

— Я не виновата. Я не виновата ни в чём!

— Виновата, пани Эльжбета.

— Одарка была дура, если бы я знала, что она такая дура…

— Да, это отчасти правда, несчастная не страдала избытком ума. А Кристина Пивень?