Карина Дёмина - Серые земли

Ночь была на диво хороша.

В меру темна, в меру тепла. Маслянисто поблескивала полная луна, стрекотали сверчки, пахли розы… баронесса Эльвира Чеснецка, третья и единственная, оставшаяся незамужней, дочь барона Чеснецкого розы весьма любила. Во многом любовь сия происходила от того, что некий студиозус, обезумев от любви, не иначе, сложил сонету в честь Чеснецкой розы, и титул этот, пусть и не означенный ни в одном из геральдических справочников, Эльвире пришелся весьма по сердцу.

В отличие от студиозуса.

Нет, она вознаградила его за старания милой улыбкой и поцелуем, последним не без умысла — Элечка собиралась в Познаньск, где не хотела показаться провинциальной глупой девкой, которая и целоваться‑то толком не умеет.

Вот и потренировалась.

На студиозусах тренироваться всяк удобней, нежели на кошках.

Как бы там ни было, история та случилась в далеком прошлом, памятью о котором остался девичий альбом со злосчастным сонетом, писаным красными чернилами — а врал, будто бы кровью! — да Эльвирина страсть к розам.

Розы окружали ее.

И не только в саду, где они росли, постепенно вытесняя прочие растения. Нет, розы были повсюду. Роскошные золотые цветы распускались на обоях и гардинах, на обивке кресел, козеток, диванов и диванчиков. На коврах и дорожках. На зеркалах. На посуде… и даже ночная ваза Эльвиры была украшена золотыми розами.

Что уж говорить о нарядах?

Элечка вздохнула.

Розам свойственно увядать, а она… она, пожалуй, заигралась… были кавалеры, признавались в любви. Говорили о том, что бросят к Элечкиным ногам весь мир… куда подевались?

Сестры злословят, что, мол, сама виновата… чересчур горда была.

А ведь казалось, что жизнь только — только начинается. И куда ей замуж? В шестнадцать‑то лет… и в семнадцать… и вот уж двадцать три, старость не за горами, а где женихи?

Исчезли.

Не все, конечно. Папенька за Эльвирой хорошее приданое положил, вот только… на приданое или красавцы молодые без гроша за душой слетаются, уверенные, будто Эльвира любови их неискренней рада будет, или старичье, которому деньги без надобности…

Не то все, не так… но ничего, даст Иржена — милосердница, все у нее сладится. Ныне же вечером сладится.

С этой, несомненно успокаивающей мыслью, Эльвира устроилась перед зеркалом.

А все ж хороша.

И не та, не девичья красота, но все же… лицо округлое с чертами мягкими, пожалуй, чересчур уж мягкими. Но кожа бела. Глаза велики, а подведенные умело и вовсе огромными кажутся. И что до того, что появились в уголках их морщинки?

Губы бантиком.

На щеках слабый румянец…

Шея длинная. Волос темный по плечам разметался, будто бы в беспорядке…

Эльвира взяла хрустальный флакон. Капля розового масла на запястья. И другая — на шею. Не переборщить бы… впрочем, она уже давно освоила сию науку и с запахами обращалась столь же свободно, сколь и с красками… румянец вот идеального оттенка вышел.

Соловей смолк, видеть, притомился. Зато сверчки застрекотали, действуя на нервы… время‑то позднее… третий час… а он все не идет и не идет…

Обещался ведь!

И Эльвира готовилась… папенька ждет… и братья… главное, чтоб ожидание это, которое затягивается несколько, не решили они скрасить игрой да выпивкой. Папенька‑то меру знает, а вот за братьев Эльвира не поручилась бы.

И послать бы горничную, чтоб проверила, да… нельзя. Девка, конечно, служит давно, но все одно нету веры прислуге, тут обидится, там денег предложат… а то и просто по глупости разболтается.

Нет уж.

Все самой надобно, а Эльвире из комнаты не уйти. Да что там, комната, окошко и то не прикроешь, хотя тянет оттуда сыростью…

Эльвира зябко повела плечами, прелестно обнаженными, и набросила‑таки на них белоснежную шаль, расшитую золотыми розами.

Этак и вовсе околеть можно, в тоненькой ночной рубашке, которая не рубашка — название одно…

— Эля! — раздался свистящий шепот, когда она уже почти решилась выйти из комнаты: следовало сказать папеньке, что сегодняшний план не удался. — Эля, ты тут?

— А где мне быть? — не сдержала раздражения Эльвира.

Но тут же себя одернула: не время для ссор.

Сердце сжалось от нехорошего предчувствия, и Эльвира поспешила себя успокоить: все пройдет замечательно. Себастьян пришел.

Как приходил вчера.

Позавчера.

И весь этот месяц…

Сейчас подхватит на руки, закружит, скажет, какая Эльвира ныне красивая… или еще что‑нибудь этакое. Язык у него хорошо подвешен… а после к кровати понесет… и там останется потянуть за ленточку… колокольчик зазвенит, призывая папеньку с братьями…

Себастьян Вевельский тяжко перевалился через подоконник.

Что это с ним?

Прежде взлетал легко по виноградным лозам, шутил только, что каждый вечер совершает подвиг ради прекрасной дамы…

— Элечка! — он встал на колени и протянул руки.

Пахнет от него… дурно пахнет.

Выпил, что ли?

Нет, не перегаром вовсе, запах перегара Элечке распрекрасно знаком. Тут иное… дым? И будто бы сточная канава… и… и одежда в грязи… да что это за одежда?!

— Элечка, у нас мало времени, — Себастьян вытащил мятый клетчатый платок, которым отер лицо.

Пиджачишко серый двубортный. Лацканы лоснятся, рукава и вовсе затерты безбожно. И главное, что в плечах пиджачишко этот тесен, рукава коротковаты, а из них пузырями серыми рукава рубахи выступают.

Штаны мятые.

На шее желтый платок кривым узлом повязан, а под мышкой Себушка котелок держит.

— Себушка… — Элечка закрыла глаза, втайне надеясь, что престранный князев наряд ей примерещился, скажем, спросонья. Но когда она глаза открыла, ничего не изменилось.

Распахнутое настежь окно.

Луна желтая.

Сладкий аромат роз… соловей и тот очнулся, защебетал о своей, птичьей, любви. Но сейчас трели его, прежде казавшиеся уместными — даром что ли Эльвира самолично в саду место для клетки искала? — действовали на нервы.

Не исчез и престранный костюм, который удивительным образом подчеркивал некоторую нескладность Себастьяновой фигуры.

— Что случилось?! — осторожно поинтересовалась Эльвира, обходя потенциального мужа.

А в нынешнем наряде он какой‑то… жалкий.

И спину горбит… или не горбит? Поговаривали, что в прежние‑то времена с горбом натуральнейшим ходил, а после выправили, но видать, не до конца… а еще плечо левое ниже правого… странно, в постели оба плеча были одинаковы.

Или Элечка просто на плечи внимания не обращала? В постели‑то помимо сравнивания плеч было чем заняться.

Себастьян взмахнул ресницами и сказал: