Андрей Столяров - Альбом идиота

Игнациус оттолкнул его и выбежал из ворот.

На вечерней улице искрились пушистые тротуары. Спешили прохожие, занятые своими послерабочими делами. Прокатился безлюдный заиндевелый трамвай, а вслед за ним — два пыхтящих грузовика. Почему-то все выглядело как обычно. Он обернулся. Эритрин под роящимся конусом лампочки, держа лопату наперевес, объяснял что-то двум приземистым темным фигурам. Объяснение было трудное. Игнациус быстро пошел и свернул за угол. Черно и жирно блестели парящие полыньи на Фонтанке. Это была именно Фонтанка. Он узнал. Площадь Репина. Выпуклый сквер посредине. Мост с четырьмя цепными башенками. Ему было жарко. Он расстегнул пальто. Насквозь пронзил снежный колючий ветер. Шапку и портфель он, разумеется, потерял. Встречные шарахались от него. Он заметил, что до сих пор сжимает в руке серебристую шпагу. Тогда он бросил ее на мерзлые рельсы и она зазвенела.

Елка сверкала веселой мишурой, и густой запах хвои наполнял комнаты. Пестрели гирлянды. — Хочу колбасу, — немедленно заявил Пончик и, получив ее, слопал вместе с кожурой. — Хочу вон той рыбы, — и тоже мгновенно слопал. — Хочу пирожное… — Игнациус примерился, чтобы дать ему по отвислым пухлым губам, но пирожное возникло будто ниоткуда, и Пончик смолол его в ноль секунд, а потом, уже благосклоннее, высказался в том духе, что пора бы перейти к лимонаду. Мама Пузырева умилялась: — Весь в дедулю. — Папа Пузырев, одобряя, кивал министерскими седыми морщинами. Разумеется. Пончик был весь в дедулю. По уму, по характеру. Не в отца же, в конце концов. Игнациусу вообще казалось, что он здесь вроде мебели: передвинули в одну сторону, потом в другую, а затем очень мягко, но решительно усадили под еловые лапы, чтобы не торчал на проходе. — Изобрази счастливое лицо, сегодня праздник, — шепнула Валентина в самую сердцевину мозга. Будто иглу воткнула. Игнациус даже дернулся. Они не разговаривали уже неделю. Перегнувшись, он заглянул в трюмо: бледное сырое непропеченное тесто, две угрюмых изюмины вместо глаз и оттопыренные пельмени ушей. Зрелище малопривлекательное. Он изобразил на лице радость. — Перестань гримасничать! — сразу же шепнула сеньора Валентина. Он — перестал. Было скучно. Из телевизора лилось нечто задушевное. Мигали разноцветные огни и склонялись к рампе немолодые грудастые девушки в сарафанах. Игнациус незаметно убавил звук, но мама Пузырева, потянувшись за хлебом, как бы невзначай прибавила его снова. Тогда он начал жрать маринованные помидоры. Он накалывал вилкой дряблые пустые морщинистые тела и целиком запихивал их в рот. После чего жевал — с тупым усердием. Пламенеющий сок стекал по подбородку. Из-под вилки вырывались неожиданные фонтанчики. Он был здесь совершенно чужой и поэтому словно отсутствовал. Горы желтого салата закрывали его. — Саша скоро защищается, — напряженно сказала сеньора Валентина. Знакомые красные пятна появились у нее на лице. — Я вас поздравляю, — ответила мама Пузырева, улыбнувшись прозрачному заливному. — Это было очень непросто, но Саша добился. — А когда именно? — поинтересовался папа Пузырев, доставая запотевшую бутылку шампанского. — Шестого, в понедельник, — сказала Валентина. И голос у нее зазвенел. — Так быстро, какой молодец, — похвалила мама Пузырева, глядя в рокочущий телевизор. — Шестого лишь репетиция, — сумрачно пояснил Игнациус, — если все пройдет нормально, тогда… — Мама, я хочу курицу, — объявил Пончик, намазывая крем на селедку. — Съешь сначала рыбу, а потом получишь. — А я хочу сейчас. — Не капризничай, — сказала сеньора Валентина. — Я не капризничаю, я хочу курицу. — Возьми, возьми, вот этот кусочек, — сказала мама Пузырева, переправляя в тарелку Пончика четыре раздутых ноги. — Мама, слишком много, — недовольно сказала Валентина. — У ребенка прекрасный аппетит, пусть кушает, сколько хочет… — Папа Пузырев забыл про шампанское. — В шестьдесят восьмом году, когда я работал в институте, у нас защищалась некая Капелюхина, — хорошо поставленным басом сказал он. Все незамедлительно отложили вилки. Даже Пончик. Который, по-видимому, осовел. Папа Пузырев любил рассказывать поучительные истории. Он их знал великое множество. Игнациус с тоской посмотрел на часы. Время уже приближалось к двенадцати. Жизнь мучительно уходила по капле, минута за минутой сочась с циферблата.

К счастью, спасительно задребезжало в прихожей, и он, сломя голову, ринулся к телефону, боясь, что опередят.

— Да!

— Это — я, не бросай трубку, — предупредил Эритрин. — Мне обязательно нужно с тобой поговорить.

Игнациус выругался вполголоса и ногой прикрыл дверь, чтобы его не слушали.

— Оставь меня в покое, — раздраженно сказал он. — Я же тебе объяснял — пятьдесят шесть раз…

— Нашлись твои вещи, — жалобно сказал Эритрин. — Шапка, «дипломат», можешь забрать их.

— Выброси на помойку, — посоветовал ему Игнациус.

— Я не могу…

— Ну тогда продай — с небольшой наценкой.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал Эритрин. В голосе его прорвались безумные панические нотки. — Это же — кошмарные люди, оборотни…

— Надоело, — сказал Игнациус.

— Они способны на все…

— Посмотрим.

— Верни кольцо, — умоляюще попросил Эритрин. — Они готовы заплатить. Сколько ты хочешь?

— У меня его нет.

— Любую разумную сумму. Я с ними договорюсь…

— У меня его нет.

— Не обманывай, не обманывай, — жарко и беспомощно сказал Эритрин. — Она отдала кольцо тебе, есть свидетели. Ты даже не представляешь, чем мы рискуем…

— Хорошо, — сказал Игнациус. Испуг, колотящийся в телефонных проводах, как удавка, отчетливо стискивал горло. — Хорошо. Пусть она придет за ним сама. Она выходит из Ойкумены, я знаю.

Эритрин сорвался на крик.

— Ты с ума сошел!.. Забудь!.. Ничего этого не было!..

Почему-то казалось, что он стоит у телефона босой — полуголый, растерянный, очень потный.

— Хорошо, — опять повторил Игнациус. — Тогда не звони мне больше. И передай этим — кто тебя послал — чтобы они катились к чертовой матери. Понял? — Не дождавшись ответа, нетерпеливо подул в трубку. — Рома? Алло! Эритрин! Куда ты исчез?

На другом конце линии невнятно завозились, что-то рухнуло, бурно посыпалось на пол, и вибрирующий, полный страха, растерянный голос Эритрина произнес: «Не надо, не надо, я ни в чем не виноват…» — а затем, чуть попозже, захлебываясь тоской: «Что вы делаете?.. Оставьте!.. Пустите!..»

Разорвался, как будто его отрезало.

— Рома, Рома, — механически повторял Игнациус, чувствуя, как ужасно немеет сердце. — Что случилось. Рома? Почему ты не отвечаешь?

Мембрана тупо потрескивала. Из гнутой пластмассы, из круглой слуховой дыры, онемевшей внезапно, будто потянуло ледяной струей. Игнациус, как взведенную гранату, положил трубку на рычаги и на цыпочках, тихо пятясь, отступил в привычную кухню. Ерунда, ерунда, подумал он, успокаивая сам себя. Выдвинул ящик серванта. Папа Пузырев уже давно не курил, но держал для гостей хорошие сигареты. Пальцы не могли сорвать целлофан. А потом — протиснуться в набитую пачку. За окном до самого горизонта, светлея однообразной бугристой равниной, простиралась новогодняя ночь: твердый звездяной отблеск и чахлые ивовые кусты, ободранные вьюгой. Мрак. Унылая пустошь. Отчаяние. Когда они с Валентиной поженились, то родители ее отдали им свою квартиру и построили себе кооператив на Черной речке. Следовало помнить об этом. Он чиркнул спичкой, и кончик сигареты уютно заалел. Тут же, придерживая на груди стопку тарелок, в кухню, как утка, вплыла мама Пузырева и потянула воздух расплющенным пористым носом. Игнациус поспешно открыл форточку. — Дует — сказала мама Пузырева в пространство. Тогда он закрыл форточку. — Извините, Саша, я давно хотела сказать вам… — Не стоит, — морщась, ответил Игнациус. Мама Пузырева сгрузила тарелки в раковину. — Вы плохой отец, — сказала она. — Наверное, — согласился Игнациус. — Вы погубите ребенка. — Такова моя скрытая цель, — согласился Игнациус. — Мальчик буквально пропадает. — От обжорства, — согласился Игнациус. — Ростислав Сергеевич обещал вам помочь, но вы же не хотите. А в четыреста пятнадцатой школе — преподавание на английском и чудесный музыкальный факультатив, виолончель. — Она явно сдерживалась. Проглотила какой-то колючий комок. На плите в кипящей промасленной латке булькало что-то вкусное. — Я терпеть не могу виолончель, — объяснил Игнациус. — Когда я слышу виолончель, я с ног до головы покрываюсь синенькими пупырышками.