Андрей Столяров - Ворон

Женщина в седом парике и закрытом платье с коралловой ниткой на шее пригласила нас внутрь. Отворились скорбные двери. Зал был отделан грубым, ноздреватым камнем, поднятым с океанского дна. Две узкие щели вместо окон пропускали лучи тумана, которые упирались в постамент. Начали топтаться. Не знали, что дальше. Женщина ушла в служебный вход. Рядом светилось окошечко. Я заглянул и увидел, как она, сидя за столом, наливает себе чай, берет бутерброд с сыром.

В перекрестье голубого тумана возник красивый деятель — лет тридцати, уже полнеющий крахмальным лицом. Гладкий костюм обтягивал его, как кожура виноградину. Он начал говорить, сложив руки из хрупкого фарфора. Он сказал, что Антиох умер молодым, но многое успел сделать. Он прикрывал кукольные глаза и наклонял розовый пробор, думал о своем. Он был неживой, напудренный. Я считал до тысячи. Я слышал, что на это место очень трудно устроиться. Работа скучная, но страшно денежная, желающих — отсюда и до Луны. Этого деятеля, наверное, взяли за баритон. Чудесный был баритон — взлетал и бился о потолок, страдая, а потом падал почти до шепота в переливах искреннего горя. Сослуживцы Антиоха стояли, как шкафы, терпеливо. Родственница вздыхала, держа наготове платок, кивала каждому слову. Дворник всхлипывал и утирался полой ватника. Буратино подал ему пузырек с медицинского столика в углу. Варахасий, прислушиваясь к ощущениям, понюхал горлышко и опрокинул пузырек себе в рот — застыл с выпученными глазами. Сбоку я видел Ольгу. Чеканный профиль. Она дотрагивалась пальцем до щеки, словно болели зубы. Баритон иссяк. Деятель очнулся и предложил сказать кому-нибудь из присутствующих. Дворник полез вперед, размахивая пузырьком: А чего?.. А скажу — всю правду!.. — Трое сослуживцев мгновенно сомкнулись перед ним, и он, как рыба о лед, бился об их каменные спины.

Заиграла музыка. Тихо и печально обволокла крохотный зал. Кажется, Шопен, я не разбираюсь. Деятель шагнул назад и растаял за голубым крестом тумана. Все пошли вокруг. Шаркали ногами. Я не стал смотреть на Антиоха. Очень надо. Достаточно того, что я нашел его в пустой квартире.

Я ждал, когда все это кончится. Державшийся рядом незнакомый сухощавый человек церемонно поклонился.

— Прошу прощения, милостивый государь, вы меня не узнаете? Я имел честь: Иван Алексеевич…

— Ах, да, — сказал я.

Он, показывая, повернул к свету точеное, тщательное лицо.

— Как видите, пришлось вспомнить навыки молодости. Получилось, кажется, неплохо.

— Поздравляю, — равнодушно сказал я.

Он удивился.

— Сегодня я ухожу обратно, я теперь смогу. Вы уверены, что вам не понадобится моя помощь?

— Прощайте, — сказал я.

— Ну что ж, — ответил Иван Алексеевич. Из взгляда его исчезла доброжелательность. — Один вопрос: стараниями господина Осокина здесь появилось несколько персонажей…

— А мне наплевать, — сказал я.

Он поднял четкую бровь.

— Простите?

— Наплевать.

Иван Алексеевич опустил бровь.

— Всего хорошего, милостивый государь!

И понес высокомерную голову к выходу.

За ним потянулись остальные. Родственница ухватила меня под руку. Дворник уже не мог идти, его вели сослуживцы, крепко держа за вывернутые локти. Буратино суетился перед ними.

— Осторожней, осторожней, ребята… Не уроните, потом не подымем…

Проезжая мимо, дворник со скрипом повернул налитые, бычьи глаза.

— Ничего, здеся тоже можно жить, если приспособиться…

Мы прошли в зал ожидания. Я искал Ольгу. Она куда-то подевалась. Родственница не отпускала меня.

— Вы, наверное, дружили с Антошей? Меня зовут Вера Васильевна…

Я крутился всем телом.

— Он был очень хороший мальчик, — сказала она, поднимаясь на цыпочки и дрожа бурыми осенними веками. — Такой вежливый, послушный. Другие шалили, а он послушный.

Вытирая оплетенные паутиной мешки, она рассказала, что было плохо с родителями, Антиох жил у нее, она водила его гулять и будила по утрам, он поджег штору — приехали пожарные, она отвела его в первый класс, а потом проверяла уроки, он болел скарлатиной, ему казалось, что дед с белой бородой ходит по комнате, она рисовала ему стенгазету и сшила костюм на выпускной вечер, он поступил в институт и переехал, он заходил каждый праздник, он подарил ей корзинку для хлеба, в прошлом году она купила ему галоши, а он отказался носить, они так и стоят у нее в прихожей…

— Он был тихий, тихий мальчик…

Я увидел Ольгу. Она шла к выходу. Я не понимал, при чем тут галоши. Я не решался позвать ее. Она вышла наружу и спустилась по ступенькам.

— Вы меня извините, Вера Васильевна, — сказал я, — но мне — нужно.

Старушечьи пальцы сжали мою руку так, что отпечатались синие пятна.

— Это она его отравила, я знаю…

— Что вы, Вера Васильевна!..

— Я знаю, знаю, она ненавидела его…

У меня перевернулось сердце, но я выбежал вслед за Ольгой. Снаружи извивался грохочущий стеклянный лес. Бурлили потоки. Низвергался водопад с карниза. Здание находилось на холме, и все серое, бесконечное, наводящее ужас пространство было заполнено шевелящейся массой воды.

Струи ударили и ослепили меня.

Мокрый Буратино заботливо придерживал дворника, который смотрел вниз, на кирпичный куб, окруженный железным забором, — из толстой трубы вытекал и прибиваемый дождем волочился по желтым газонам угольно-черный дым.

— Дым. Зачем дым? — горько спросил дворник.

— Это чтоб видели — что без обману, — сердито ответил Буратино. — Стой прямо, дядя! Стоять можешь? Ну давай — левой ногой шажок… Вот так… Теперь правой ногой шажок… Да не падай, дубина!

Ольга уже подходила к остановке. Я побежал изо всех сил. Шумный, хлещущий дождь облепил меня. Как дракон, вылез из серой пелены неуклюжий трамвай. Двери захлопнулись. Вагон был совершенно пустой. Я взял билет, и он расползся у меня в руках. Я промок насквозь. Я устроился за кассой. Тонко стонали колеса. Ольга сидела впереди. Она знала, что я здесь. Она не обернулась. Трамвай пробирался по новостройкам между унылыми высотными коробками, где в канавах блестела глинистая земля. Редкие машины поднимали коричневые фонтаны брызг.

Антиох ушел вовремя. Два года он жил какой-то придуманной жизнью. Два года прошли без сна и покоя в лихорадочном беге неизвестно куда. Он, наверное, понял, что работает впустую — колотится головой, а стена с каждым ударом все толще и толще. Если бы он не ушел, то просто не знаю — как? Дальше пути не было.

Глина кончилась. Потянулись безнадежные улицы. Здесь был потоп, темное нутро ливня. Крутились водовороты. Сотрясая дома, ревел мятыми трубами водяной орган. Гремело и рушилось. Трамвай, будто корабль, вспучивал перед собой длинные волны. Тополиный пух растворился, с деревьев смыло листья, как старый пепел. Небо, грузное и лохматое, пропитанное горячей водой, навалилось на крыши, струило пасмурную унылость.