Робин Мак-Кинли - Проклятие феи

Большего они сделать не могли. Другой возможности у них не было.

За обедом в большом зале, где проходили все обеды с самого прибытия принцессы, сознание Рози взмыло к стропилам, чтобы поговорить с меррелом. Поначалу они не могли расслышать друг друга – мешал шум множества жующих, пьющих и беседующих людей и гул пронзительных мыслей собак и мышей, нацеленных на все, что падает со столов и тарелок, а также кошек, пытающихся сделать выбор между славной свежей мышью и непредсказуемыми, но неизменно интересными человеческими объедками. (Собаки оберегали Вудволд от крыс, белок и случайных дерзких горностаев, но мыши не удостаивались их внимания.) Но Рози и меррел упорствовали – или, по крайней мере, упорствовала Рози. Ей казалось, будто меррел едва ли не возносит ее вверх, словно она не просто сидит, но взлетает над головами людей, над крышей большого зала, над густыми туманами зимней Двуколки и влажными облаками волшебной пыли туда, где сияет солнце… Как бы там ни было, они научились разговаривать друг с другом, и Рози по большей части предпочитала общество меррела, кроме тех случаев, когда кто-нибудь, обеспокоенный или заинтригованный напряженным, обращенным внутрь взглядом Рози, тряс ее за плечо или локоть, пока она не возвращалась на свое место за столом и не отвечала на заданный ей вопрос. Обычно она отговаривалась тем, что просто задумалась, положив начало восхищенному слушку о фрейлине принцессы, которая была коновалом, а стала философом. Меррел, которому много лет, прожитых над большим залом, нечем было заниматься, кроме как размышлять и слушать, – а в последние годы этому поспособствовали еще и беседы с Рози, – знал человеческий язык не хуже иного человека. Именно он рассказал Рози о слушке. В других обстоятельствах она нашла бы это забавным.

«Я просто задумалась, – сказала она себе теперь, в темноте ночи перед ее двадцать первым днем рождения. – Некогда я ходила, где хотела, и разговаривала, с кем хотела, и… теперь я только сижу и размышляю, как будто меня приковали за лодыжку к стропилам. Не думаю, что Нарл хотя бы придет на бал. Зачем бы ему?»

Рози ощущала вокруг себя сети сгущающихся чар, липких, как паутина. Когда она двигалась, то вздрагивала от прикосновений к ним, а краем глаза видела, как они тянутся за ней, словно нити пыли, вытряхнутой из старой шторы. Молчаливый паук в углу окна сегодня не выходил в середину своей паутины, чтобы дружелюбно покачаться взад и вперед. Она съежилась в уголке, как будто оказалась в плену собственной паутины.

Уже несколько недель Рози и Пеони дышали в унисон. Когда Пеони проводила время с Роулендом, у Рози частенько перехватывало дыхание. И Пеони больше не позволяла себе рыдать, как поначалу делала довольно часто, надежно закрыв за собой дверь спальни, после того как с улыбкой прощалась с Роулендом и благодарила леди Прен за потраченное время, поскольку поняла, что Рози тоже приходится плакать. В последние несколько недель они с Пеони могли дышать в собственном ритме только во сне. Рози выяснила это за много темных часов, которые она просидела без сна в оконном проеме, прислушиваясь к тихим вздохам спящей Пеони.

Вся Двуколка была приглашена на бал, и почти все собирались прийти, не считая разве что некоторых нелюдимых кузнецов. В парке, между железными воротами и большим залом, воздвигались шатры, чтобы вместить всех гостей, и огромные парадные двери, ведущие в зал, которые не использовались больше века, были отперты, расклинены и оставлены нараспашку до конца празднества. Прозвучало обещание, хотя никто не знал, кто его дал, что принцесса и ее родители в этот вечер несколько раз пройдут всю дорогу от ворот до большого зала, чтобы каждый, кто желает их увидеть или даже поговорить с ними, получил такую возможность.

«Принцесса и ее родители. Мои родители», – думала Рози.

Она ни разу не произнесла вслух слов «мои родители», с тех пор как узнала, что они король и королева. Это не имело никакого отношения к спорам заговорщиков, решавших, о чем стоит или не стоит говорить, – запрет гнездился много глубже. Он зарождался там, откуда пришло эхо в те недели перед свадьбой Катрионы, эхо, сообщившее ей, что она не та, кем себя считала. Но именно тогда она впервые поняла, что вырастет, что она уже больше не ребенок. С тех пор и до прихода Айкора она думала, что эхо говорило всего лишь об утрате детства, этой неизбежной потере. Она так и не догадалась, что оно предупреждало ее об утрате всего. Даже заклятию вышивания, как она считала, найдется простое объяснение – настолько простое, насколько это возможно для волшебных дел. Она вспомнила о мерреле, и заклятие вышивания сделалось нелепой мелочью. Теперь она думала о мерреле, о том, как тяжело ему приходилось все эти годы.

Катриона рассказала ей тихонько, в их последний день в Туманной Глуши, о том, как она, пока Рози была совсем крошечной, делилась с королевой историями о ее дочери и как королева отослала ее прочь и какие слова она при этом произнесла.

«Моя мать…» – думала Рози, глубоко расстроенная.

Она любила Катриону с Тетушкой, и все же, к ее собственному смятению, ей хотелось встретиться с матерью… Айкор объяснил ей, что они не рискуют напрягать обман присутствием ее семьи и будут ждать до последнего мгновения, поэтому Рози, благодарная за предоставленное оправдание, затолкала все вопросы о родителях в самый низ списка своих тревог.

Это оправдание, как и все прочие оправдания, утратит силу завтра.

Дыхание Рози изменилось, перестало быть ровным, и она поняла, что Пеони проснулась. Спустя мгновение она забралась в оконный проем к Рози, и обе уставились в темноту, которая успела сделаться не такой уж и темной. Заря двадцать первого дня рождения принцессы брезжила над дальним лесом, выхватывая из сумерек россыпь крыш и лежащий под ними луг, составляющие Вудволд. Вдалеке, справа от них, туманным серебром поблескивала река.

Утро началось точно так же, как для принцессы и ее фрейлины начиналось любое другое утро в Вудволде. Они по очереди воспользовались уборной и исходящей паром ванной, а затем удалились в гардеробную, где помогли друг другу с кружевами и лентами. Рози даже гордилась тем, что отточила навыки камеристки до проворства, которым удовольствовалась бы любая принцесса, – хотя и ворчала себе под нос, когда их применяла.

Горничная, которая принесла им завтрак, выглядела так, будто встала несколько часов назад и с тех пор трудилась не покладая рук. Она почти не задержалась, чтобы благоговейно поразглядывать Пеони, как всегда делали горничные, приносившие им завтрак, и едва ли не небрежно осведомилась, как принцессе спалось. Рози и Пеони ощущали внизу суету, переполох и волнение, хотя в защищенных чарами комнатах, отведенных принцессе, не могли их слышать. Рози отчасти сожалела, что им нельзя остаться на месте, пока… ну… возможно, если они останутся, прялка со смертоносным веретеном появится прямо тут и они смогут проделать все, что ни потребуется, без свидетелей.