Вероника Иванова - Осколки (Трилогия)

Впрочем, буду честен: особенной боли не испытывал. Некоторая неловкость движений, сведенные судорогой мышцы спины, тяжесть в области затылка — не самые страшные гости. Почти никакие. Да и все прочее… В конце концов, я столько раз набрасывал на себя Вуаль, что почти привык к миру, припорошенному пеплом. Детям было труднее. Оказаться насильно и болезненно оторванными от привычных ощущений, без объяснений, без извинений, только потому, что взрослые вокруг желали разрезать их на кусочки и посмотреть, что находится внутри? Правда, возникает вопрос: а было ли у них какое-либо мироощущение вообще? Что можно узнать и понять за несколько лет существования, обреченного оборваться не в срок?

Их ничему не учили. Зачем? Нужно было только вынудить юный организм как можно быстрее близко познакомиться с Пустотой.

Их чувствами и желаниями никогда не интересовались. Потому что у материала для опытов не предполагается чувств.

Они рождались, жили и умирали в непонятных самим себе муках. Умирали для того, чтобы я… жил.

Мне трудно любить и ненавидеть. И тех детей, и тех взрослых. Но я всегда буду помнить о них.

Помнить. Это сложнее всего, ибо память не расставляет оценки, а просто хранит. Злое и доброе, темное и светлое, горькое и радостное. Оценки мы даем прошлому сами. Хотели бы избежать этого, но не можем. И вся беда состоит в том, что каждое новое воскрешение в памяти давно прошедших событий видится с новой точки зрения. Потому с течением времени мы запутываемся в собственных взглядах. А ведь можно поступить проще и мудрее: не стремиться обвинять и оправдывать.

Да и кого я могу обвинить? Свою мать? А в чем? В том, что она прилагала все усилия, чтобы помочь своему роду выжить? Это заслуживает уважения. К тому же, ее поступки — и подвиги, и преступления — позволили возникнуть мне. И не только возникнуть, но и добраться до определенной цели. Да, поставленной не мной. Но я не жалею.

Элрит… Ты была упряма и настойчива. Ты всегда поступала правильно. Я не имею права обвинять тебя, потому что знаю, как это тяжело — двигаться в правильном направлении. Ведь оно всегда полосует беззащитную душу незаживающими ранами… Я дрожу, думая о том, что ты могла проделывать с детьми, но понимаю: это было необходимо. И ты, и они выполнили свой долг. Но цена его была разной.

Разрушители умирали и рождались вновь, неся в себе память и опыт прежних воплощений. Ты умерла навсегда. Оставив свое отражение мне в подарок. Нет, в дар. Любила ли ты своего ребенка? Наверное, да, иначе бы не потратила себя без остатка. Была ли в твоих действиях толика эгоизма? Конечно. Ты хотела быть уверенной в том, что все прошло, как полагается. Как планировалось. Как было просчитано и предсказано. Возможно, ты смогла в этом убедиться. Надеюсь, что смогла.

Почему мне не рассказали всю предысторию? Ведь чувство вины — самая надежная привязь. Правда, существенно ограничивающая свободу разума… Да, наверное, дело именно в этом: я должен был принять независимое решение, не скованное обузой подробных и всесторонних, а значит, излишних знаний. Когда знаешь слишком много, очень часто не можешь реагировать на происходящее быстро и единственно верным способом. Поэтому не следует стремиться узнать сразу все и обо всем: попросту захлебнетесь в океане фактов и фактиков, имеющих место быть. Если требуется войти в комнату, какие сведения необходимы? Где находится дверь, в какую сторону открывается, есть ли ручка и заперта ли дверь на замок. А из какого дерева выпилены составляющие ее доски, каковы их длина, ширина и толщина, как плотно они соединены друг с другом — к чему все это? Совершенно ни к чему. Если не собираетесь ломать, конечно.

— Не наскучило?

Белые вихры волос. Старые глаза на молодом лице. Бокал темного вина в жестко сжатых пальцах. Отец.

Не слишком ли позднее время для визитов? За окном стемнело, и я уже почти целый час смотрю на дрожащий огонек свечи. Говорят, созерцание пламени помогает успокоить мысли и расслабить тело, но мне нет нужды ни в том, ни в другом: просто в обществе свечи чувствую себя не таким одиноким.

— Что?

— Издеваться над собой.

— Я не издеваюсь, я пытаюсь понять.

— Пытаешься? — Он катает слово на языке. Туда, обратно. С видимым сомнением. — Ты выбрал не совсем точное определение своих действий. Не пытаешься, а пытаешь. Почувствовал разницу?

— Она есть?

— Должна быть, — категоричное утверждение.

— Пусть будет, если должна.

У меня нет ни сил, ни желания спорить. Особенно с тем, кого вижу третий раз в жизни.

— Заканчивай свои опыты.

Что я слышу? Он… просит?

— Зачем?

— Они ни к чему не приведут.

— Уже привели.

Темно-синий взгляд изображает вежливый интерес:

— И к чему же?

— Я кое-что понял.

— Поделишься находкой со мной?

— Почему бы и нет? Подеюсь.

— И что ты понял?

— Нет смысла определять меру добра и зла для других: у каждого она своя. Только не надо об этом забывать и не надо спешить выносить приговор, потому что твоя голова тоже лежит на плахе. Чужой.

Отец посмотрел на огонь свечи сквозь черный рубин вина.

— А раньше ты этого не знал?

— Знал. Но не понимал до конца.

— Теперь доволен?

— Тем, что понял? И да, и нет. Пожалуй, предпочел бы не понимать. Но от солнечных лучей нельзя прятаться вечно: иногда приходится выйти на свет, хотя оставаться в тени уютнее и безопаснее.

Наступает молчание. Мы оба ждем, однако ждем разных вещей: я — ответа, он — вопроса. Но первое не возникает без второго, верно? И я спрашиваю:

— Зачем ты пришел?

— Это имеет значение?

— Нет.

— Жаль, — в коротком слове успевает промелькнуть усмешка. — Не терплю бессмысленности.

— Я не сказал, что в твоем визите нет смысла. Я сказал, что он не имеет для меня значения.

— Тогда жаль вдвойне, — отец качнул головой и поднес к губам бокал.

Выдерживает паузу? Но с какой целью? Дать мне возможность собраться с мыслями? Так я их далеко и не отпускал.

— Ты пришел, чтобы меня отчитать?

Глоток. Еще один. Медленный, исполненный наслаждения. Можно было бы решить, что он испытывает мое терпение, но… Неожиданно догадываюсь: ему так же трудно подбирать слова, как и мне. А такое происходит по двум причинам: либо сказать нечего, либо сказать нужно очень много, а времени не хватает. Какая же из причин заставляет моего отца медлить?

— Нет. Я уже сказал: не терплю бессмысленности.

— Значит, меня бесполезно воспитывать?

— Воспитывать? — Он недовольно хмурится. — Никогда раньше не этим не занимался, не стану и теперь.

— Потому что не чувствуешь себя вправе это делать?

Я не шучу, не подкалываю, не издеваюсь. Всего лишь предлагаю вариант объяснения, понятный мне. И, разумеется, неприемлемый для моего собеседника: