Мэри Стюарт - Полые холмы. Жизнь Мерлина

На следующий день я перевез меч туда. Туман скопился еще гуще прежнего и скрывал меня от любого любопытного глаза.

Остров находился менее чем в двухстах ярдах от южного берега озера. Я хотел было пустить Ягодку вплавь, но оказалось, что там глубины ей всего по грудь. Озеро лежало тихое и гладкое, как стекло. Несколько осторожных всплесков — так переходят воду дикие олени, — и мы перебрались на тот берег, не встретив никого, если не считать пары уточек-нырков да цапли, которая пролетела мимо в тумане, плавно взмахивая крыльями.

Оставив кобылу пастись у берега, я взял меч и поднялся с ним сквозь заросли к подножию отвесного утеса. Наверное, я знал заранее, что там увижу. Кусты и молодая древесная поросль вплотную подступали к каменистой осыпи под скалами, но, еще не одетые листвою, они не могли скрыть от взгляда узкого отверстия пещеры, круто уходящей в глубину. Я захватил с собою факел. И теперь, запалив его, по тесному проходу спустился в грот у глубинных оснований утеса, недоступный для дневного света.

У ног моих лежала черная, недвижная гладь воды, покрывшей дно грота. В дальнем конце виднелась плоская каменная глыба, естественного ли происхождения или обтесанная человеческой рукой, трудно сказать; но она стояла там наподобие алтаря, а сбоку в камне было выдолблено углубление в виде чаши. В нем накопилось полно воды, и в дымном свете моего факела она казалась красной, как кровь. Вода скапливалась и на потолке и падала там и сям вниз медлительными каплями. Шлепаясь о черную поверхность подводного озерка, они издавали тихий звук, подобный звону тронутой струны, и эхо расходилось кругами вместе со светом факела. Там же, где они глухо падали на камень, образовывались не впадины, а, наоборот, воздвигались столбы, а над ними нависали массивные каменные сосульки, которые росли навстречу столбам. Не грот, а настоящий храм, с беломраморными колоннами и стеклянным полом. Даже я, пришедший сюда по праву и обладающий защитной силой, почувствовал, как у меня зашевелились волосы на голове.

«По воде и по суше лежит его путь на родину, и оставаться ему скрытым в плавучем камне, покуда огнем не подымется вновь». Так вещали Древние, и они, как и я, с первого взгляда узнали бы этот грот. Как я к как те злосчастные рыбаки, которые возвращались из Потустороннего мира и бредили чертогами Черного короля. Здесь, в преддверье царства Билиса, будет лежать сокрытым от всех глаз этот меч, пока не явится юноша, которому дано будет его поднять.

Я вошел в черную воду. Дно круто уходило вниз, озерко становилось все глубже. Позади каменной плиты потолок грота смыкался с водой — дальше узкий проход терялся в подводных глубинах. Вода рябила и плескалась вокруг плиты, и эхо расходилось кругами по стенам, обтекая каменные колонны. Вода была ледяная. Я положил меч, завернутый, как он был, когда я его нашел, подальше на плоский камень. Потом перешел через озерко обратно. В гроте звенело эхо. Я постоял, пока оно не утихло до ровного гуденья, потом замерло совсем. И сделалось так тихо, что даже дыхание мое казалось неуместным вторжением в эту тишину. Оставив меч немо ожидать своего часа, я поспешил обратно на свет дня. Тени расступились, и я беспрепятственно вышел наружу.

Наступил апрель, когда ожидалось возвращение Эктора. Первую неделю месяца лили дожди и дули ветры — совсем зимняя непогода, лес гудел, как штормовое море, часовню продували сквозняки, пламя девяти светильников пласталось и чадило. Белая сова сидела на яйцах под крышей и поглядывала вниз.

Но однажды ночью я проснулся от тишины. Ветер упал, замолчали сосны. Я встал, накинул плащ и вышел. Луна смотрела свысока, а Медведица на севере плыла так низко и сияла так ярко, что, казалось, протяни руку — и достанешь, только обожжешься. Кровь моя бежала в жилах свободно и легко, я чувствовал себя чистым, умытым, как обступивший меня лес. Остальную часть ночи я сдал не больше, чем юный любовник, а с первым светом встал, утолил голод и пошел седлать Ягодку.

В ясное небо всплыло блистательное солнце и свежими лучами залило поляну. Капли вчерашнего дождя разноцветно переливались на отяжелевших травинках и на тугих кулачках молодых папоротников, падали и всходили паром с веток сосен, наполнявших воздух хвойным благоуханием. А выше их зеленых верхушек со всех сторон дымились белые вершины гор.

Я вывел кобылу из сарая и как раз подносил седло, как вдруг она перестала щипать траву, подняла голову и навострила уши. А через несколько секунд и я услышал то, что вспугнуло ее: стук копыт, приближающихся быстрым галопом — на таком галопе недолго и шею сломать на горной тропе, извивающейся по корням, под нависшими ветвями. Я опустил седло на землю и стал ждать.

Ладная вороная лошадь вылетела на полном скаку, с закинутой на натянутых поводьях головой, осела на круп в трех шагах от меня, и в то же мгновенье мальчик, плашмя лежавший у нее на спине, соскользнул с седла наземь. Лошадь была в мыле, с удил капала пена. Раздутые ноздри рдели. Видно, немалых трудов стоил этот головоломный галоп и такая резкая остановка. Сколько же ему? Девять? В его возрасте я ездил на пузатой лошадке, которая и в рысь-то переходила, только если ее пнуть хорошенько.

Он одной рукой подобрал поводья и удержал лошадь, рвавшуюся к водопою. Проделывалось это машинально, а все внимание гостя было устремлено на меня.

— Это ты — новый святой?

— Да.

— Проспер был моим другом.

— Мне очень жаль.

— Ты не очень-то похож на отшельника. Ты правда теперь смотришь за часовней?

— Да.

Он, задумчиво закусив губу, разглядывал меня. Взвешивал, оценивал. И под взглядом этого мальчика, как еще никогда в жизни, я ощутил трепет в груди и, усилием воли сдержав волнение, заставил сердце биться ровно. Я ждал. Я знал, что по лицу моему ничего не заметно. Мальчик видел перед собой безобидного, безоружного человека, который седлает неприметную лошаденку, чтобы ехать в долину за припасами.

Наконец он счел возможным попросить:

— Ты никому не расскажешь, что видел меня?

— А разве за тобой кто-то гонится?

Губы его изумленно приоткрылись. По-видимому, от меня ожидалось что-нибудь вроде «Слушаюсь и повинуюсь, господин». Но тут он тревожно вскинул голову, и тогда я тоже услышал приближающийся перестук копыт, негромкий, по мшистой земле. Кто-то торопился сюда, но все-таки скакал не так быстро, как мой гость на вороной.

— Ты меня не видел, помни! — Рука его потянулась было к кошельку, но на полпути задержалась. Сверкнула широкая улыбка и поразила меня: до этой секунды он был вылитый Утер, но такая светлая улыбка — это от Амброзия, и темные глаза — тоже Амброзиевы. Или мои.