Надежда Первухина - Имя для ведьмы

Моя соперница выглядела как заправский пират из детских сериалов про Бармалея: черная повязка через левый глаз, кожаная безрукавка поверх драной тельняшки… Для пущей экзотики в трамвайной кабине она пригородила корабельный штурвал и теперь хрипло орала: «Право руля! Брасопь концы! На абордаж!» А через стадионный громкоговоритель, прикрученный к крыше Черного трамвая, неслись циничные песни:

После исполнения этой жуткой песенки в глухих районах конечных станций были найдены несколько трупов кондукторов и контролеров-общественниц, зверски задушенных собственными красными нарукавными повязками. Мы — я и Авдей — понимали, что за Наташиным Черным трамваем стоит не просто личная месть нам, ее соперникам, но сплоченная организация, поставившая своею целью лишить город мира и спокойствия.

Несколько раз в окна нашего дома-трамвая влетали листовки с надписями типа: «Вика, ты проиграла! Отдай мне жизнь Авдея, а то хуже будет!» или «Черные звезды гласят: ваши дети вырастут дегенератами и децлами. Оставьте свою магию, пока не поздно!»

Кульминацией моего сна стало то, как Черный трамвай, переполненный вооруженными до зубов революционными матросами, ненасытными кровососами и прочими моральными отбросами, лихо подкатил к белоколонному дворцу нашей городской мэрии и произвел по нему залп из всех орудий, включая брандспойт. Мэр города бежал, переодевшись в платье собственной секретарши, а обстрелянная и деморализованная мэрия сдалась Наташе и ее черным полкам без боя. Следом были захвачены почта, телеграф, телефон и единственное городское Интернет-кафе.

После этого в городе началась анархия, эпидемия простатита и девальвация доллара. Единственным оплотом прежней цивилизации и власти оставался наш скромный трамвай. Нам пришлось перейти на положение партизан, скрываться от карательных отрядов Железной Натальи (так теперь звали ведьму в народе), а иногда предпринимать боевые действия вроде спуска под откос вражеских составов.

Трудно даже поверить, сколько событий может поместиться в одном обычном сне! Мы воевали, причем часто путем отключения энергоснабжения отдельных трамвайных линий противника. А потом… Потом я как-то вдруг оказалась в плену.

И стою я, значит, в одной изорванной ночной сорочке, да еще и босиком, перед вальяжно рассевшейся в кресле Наташкой. А она, продажная тварь, вырядилась в черный кожаный френч, хромовые галифе и сапоги на длинной шпильке. Эффектно, конечно, но при каждом ее жесте амуниция скрипит, как старая кровать под ошалевшей от секса парочкой. Ведьма курит дамскую сигару с длиннющим мундштуком, пускает дым мне в лицо… Вот понимаю вроде бы, что сон, а все равно обидно и противно!

— Хорошо поешь, можешь даже в подземных переходах стоять с гармошкой: много денег накидают, — оцениваю я.

— Давай-давай, дерзи… А ведь и впрямь покатилась под откос твоя судьба, — насмешливо говорит Наташа и тут же меняет тон: — Говори, тварь, где вы спрятали свою Силу?! Эта Сила нам покоя не дает, но мы ее найдем и обезвредим!

— Не найти вам ничего, — не хуже Мальчиша-Кибальчиша гордо подымаю я голову. — И признаний никаких ты от меня не добьешься!

Она хватает валявшийся возле кресла армейский стэк и хлещет меня по лицу:

— Говори, тварь, как тебе удалось одолеть меня! Ты же не должна была победить! За мной стояли армии, сотни обученных черных спецназовцев, которые привели бы к вечному воцарению…

Наташа испуганно отбрасывает стэк и ладонью сама себе зажимает рот. Но я смеюсь:

— Кого, Огненного Змея? Он тебя же первую и сожжет в воспитательных целях, потому что никакая ты, Наташа, не ведьма.

— Нет! Я ведьма! А Огненный Змей будет рабом у той, которой я служу и которая дала мне великую колдовскую силу!

— Твоя сила — не колдовская, я поняла это, когда мы сражались… У тебя нет ничего своего, природного, даже простенький сглаз ты навести не сумеешь без помощи своих крутых господ! Ты — только носитель чужого…

— Нет!

Как странно: она избивает меня во сне, а я все равно чувствую боль.

— Кому ты подрядилась служить, Наташа? — шепчу я разбитыми в кровь губами. — То, что вы затеваете, противоречит всем уставам Ремесла ведьмы. Ведьма — это чистые руки, спокойное сердце, мудрая голова. Вы порочите ведьмовство!

— Что ты там бормочешь о нарушении кодексов, прав и свобод? — она наклоняется ко мне, в руках ее раскаленный паяльник. — Очень, очень скоро права и законы устанавливать будем мы. И ты поймешь, что ведьма — это распутство и жестокость! Если, правда, останешься в живых…

И она погружает раскаленное добела жало паяльника прямо мне в сердце.

— Тебе все равно не победить! — кричу я, уже понимая, что умерла от непереносимой боли…

…Уже осознала, что проснулась. Вся в холодном ноту. Села на постели, хватаясь за сердце. Боль. Она осталась! Может, у меня уже инфаркт, а я и не в курсе?

Я осматривала стены собственной спальни так, как будто видела их в первый раз. Что ж, если вам когда-нибудь приходилось во сне быть расстрелянным, повешенным, однажды укушенным, вы бы наверняка после пробуждения оглядывали родимую комнату таким же ошалело-затравленным взглядом. Так. Вроде все на месте. Шторы неплотно задернуты, и сквозь них виден день с ярко-синим небом и переплетением цветущих яблоневых ветвей на фоне этого неба. Все правильно. Как раз напротив окна моей спальни растет высоченная яблоня, которую никто из жильцов дома даже и не пытается спилить: по весне она своим цветом умягчает самое черствое сердце…

Дверь в спальню отворилась, вошла мама. Никогда еще не видела ее такой встревоженной и озабоченной.

— Проснулась, Вика? — похоже, ее встревожен-ность и озабоченность касались в данный момент не налоговых сборов, а моего здоровья. Эт-то крут-то.

— Я долго спала?

Святая Вальпурга, я не узнаю свой голос! Его будто через соковыжималку пропустили! Дядюшка Фрейд, скажи мне, бедной, у меня был только сон или как?!

— Почти двое суток. Мы с Калистратом Иосифовичем решили, что долгий сон тебе пойдет только на пользу.

— С кем решили?

— А вот вопросы ты задавать потом будешь… Сейчас наша бедная, усталая, измученная Викочка будет кушать и восстанавливать свои силы! — Эту тираду произнес не кто иной, как Баронет, элегантно подкатывая к моей постели сервировочный столик. У меня просто не было сил удивляться ни Баронету, ни свежим тостам с апельсиновым джемом… Горячей гурьевской каше с кусочками персиков, огромной чашке взбитых сливок и — венцу творения — ветке цветущей яблони, живописно поставленной в керамическую вазу.