Елизавета Дворецкая - Чары колдуньи

— Нет, ты пойдешь! К нему! — яростно кричала Незвана, тоже не поняв, что стряслось с ее помощником и почему он лежит без движения.

Мушата уже накладывал новую стрелу. Но Незвана, хоть и не знала об этом, оказалась быстрее. Стоя на стынущем теле, Огнедева поднялась слишком высоко к краю частокола — колдунья обхватила ее поперек туловища, с неженской силой подняла и толкнула наружу.

Стрела просвистела в пустоте, где только что была голова Марениной дочери. Теряя равновесие, уже видя, что не сможет удержаться за верхушки бревен, Дивляна сделала единственное, что ей подсказали чуры, — изо всех сил вцепилась в волосы и плечо Незваны, впилась пальцами в косы и ворот рубахи. А та в слепой ярости толкнула слишком сильно, сама споткнулась о голову Доброгнева, покачнулась… Дивляна в тот же миг от толчка перевалилась за частокол, тяжестью тела потянув Незвану за собой. И с пронзительным криком обе полетели вниз.

Люди на валу невольно прыснули в стороны. Две женщины, сцепившись, обнявшись в своей ненависти крепче, чем обнимаются от любви, упали на вал, потом с размаху прокатились по нему и упали снова — проскользили по крутому склону, по камням, по обрыву, по плоскому камню-причалу и рухнули в черную воду. Волны взметнулись, будто Князь-Уж с готовностью схватил в жадные объятия сразу обеих невест, лизнул гранитные валуны.

Никто еще не успел опомниться, как почти тем же путем промчался, будто молния, князь Волегость — скользя по мокрым камням, спотыкаясь и ничего не замечая — и без раздумий бросился в холодную осеннюю воду. Ему казалось, что он еще видит белое пятно их сорочек, но под водой женщины расцепились. Ни одна из них не барахталась, не пыталась выплыть — обе пошли на дно, то ли просто оглушенные падением, то ли…

Вслед за князем прочие кривичи попрыгали в воду — прыгнули бы все, но Рощень, подбежав, загородил путь, крича:

— Хватит, хватит! Только воду замутите, друг друга будете ловить, орясины, а баб затопчете!

Счет шел на мгновения — пошарив по дну там, куда они вроде бы упали, Вольга вынырнул, увидел перед собой нескольких мокрых товарищей — кто нырял, кто ловил ртом воздух — и снова погрузился в воду.

Вот кому-то попался подол рубахи; чьи-то шарящие по дну руки запутались в облаке развитых струями волос. Сперва одну, потом другую выволокли на берег. Обе не шевелились и не дышали. Вольга бросился к Дивляне, затряс ее, пытаясь привести в чувство. К нему бежал со всех ног волхв-целитель Мыслиша — помочь.

Под водой поначалу не разобрали, где кто, но теперь, когда стало видно, которая княгиня, тело Незваны просто бросили на плоский камень у воды. Рощень подошел и знаком подозвал одного из отроков с факелом. Казалось, стоит оставить колдунью без присмотра, и она, будто змея, стечет с камня в воду — поминай, как звали.

Но она лежала неподвижно — та, что всегда приходила незваной. С ее одежды текла вода, волосы разметались по мокрому камню черной волной. Вода смыла кровь с лица, оно стало чистым и удивительно спокойным, а открытые глаза смотрели прямо в темное небо, усеянное звездами, и видели там…

…Как сквозь мертвенно-белый туман проступают очертания моста, а за ним — тропы звездных дорог, расходящиеся по ветвям Мирового Дерева. Сквозь жилы дерева, сквозь резные свитени древних священных камней шла душа, туда, где ждала ее истинная хозяйка — Марена, обнаженная женщина с полуночным солнцем, горящим в лоне ее, и руки ее до локтя — кости, и ноги ее до колена — кости, а лик ее — полная луна, а очи ее — звезды, а волосы ее — ночная мгла… Всю жизнь, сколько себя помнила та, что враз очутилась по ту сторону Забыть-реки и утратила память, она шла к Ней, и теперь осталось сделать последний шаг сквозь туман. И даже ее, превзошедшую все тропы незримого мира, эта встреча поразила своей неожиданностью, но взгляд звездных очей был ей знаком. Срок настал, и все яснее очертания моста, и сквозь стену тумана все ближе и ближе Ее ослепительный свет…

— Слава чурам — дышит! — произнес с облегчением Мыслиша, выпрямившись над лежащей княгиней.

И тогда плесковский князь Волегость осторожно прижался лбом к груди своей Огнедевы и разрыдался, не стесняясь дружины, которая сама утирала слезы кулаками и рукавами. Он не думал ни о чем, а как знак спасения Всемирья слушал слабый стук сердца под насквозь мокрой сорочкой…

Кто-то наклонялся над ней, кто-то убирал волосы с лица, жесткой сухой ладонью заботливо касался лба. Сквозь марево Дивляна видела лицо, но не могла разобрать черты. Не то воеводша Елинь, не то бабка Радуша — одна из тех решительных старух, без кого она не была бы жива… если она жива теперь…

— Может, тебе попить? — доносился заботливый голос.

Она не могла отвечать, но чувствовала, как ее немного приподнимают, как гладкая деревянная ложка прикасается к губам — мягко, бережно, не то что тот ковшик… Как льется в сухой рот теплый отвар, пахнущий медом, вереском, синим зверобоем, солодкой — целебными травами, укрепляющими силы. Так пахла когда-то бабка Радуша, покой и безопасность.

Бабка вытащила ее с Той Стороны, грудью встала на пути Марены. И одолела. Трудно поверить, но ведь и она, Радогнева Любшанка, — не в поле обсевок. В ней — благословение волховского старшего рода, она — хранительница договора между родом человеческим и Ящером-Велесом, и уж если она упрется спиной в Дуб-Стародуб, в белый камень-Алатырь, в Мер-гору, то и Марена ее не сдвинет. И как ее теперь отблагодарить? Только бы она не ушла, не исчезла, пока Дивляна соберется с силами, прогонит туман и сумеет сказать, как благодарна за все, что для нее сделали.

— Ты меня отблагодаришь, — слышался голос бабки Радуши, и теперь Дивляна понимала, что он доносится от «навьего окна» и что не рука старой волхвы оглаживает ее лоб, а только дуновение свежего ветерка из-за отодвинутой заслонки. — Я ворочусь, когда в потомстве твоем родится первая дева. И тогда ты снова научишь меня всему тому, чему тебя когда-то научила я и будешь оберегать меня, как я оберегала тебя… Тогда ты вернешь мне долг, приумножив, как земля-матушка оратаю возвращает спелым колосом за посеянное зерно… А покуда прощай. Истощила я силы свои на рати с Черной Лебедью, да и за гибель дочери ее платить придется. Ворочусь теперь, как омоют меня струи мертвой да живой воды, а как прибьет меня к бережку сему, ты меня на руки и примешь… Трижды девять…

— Вроде в себя приходит, — сказал кто-то, не дав расслышать последние слова.

Этот голос звучал гораздо яснее и громче и, несомненно, принадлежал Яви. Голос воеводши Елини, и Дивляна снова порадовалась, что эта ее защитница тоже рядом. В душе еще жило сожаление, боль от прощания с той, другой… но ее стремительно выносило на этот берег, ощущения земного мира завладевали сознанием, вытесняя все иное.