Марк Лоуренс - Принц шутов

— Deux biéres s’il vous plaît et que vous vendez repas? — ответил Снорри, подталкивая монетку вперед.

— Какого рожна? — Я заморгал, перебивая ответ трактирщика. — Что… Ну…

— Ты же знаешь, имперское наречие мне не родное. — Снорри покачал головой, будто я сущий идиот, и взял первую полную кружку. — А раз пришлось выучить один чужой язык, то и к другим начинаешь питать интерес.

Я забрал у него кружку, с подозрением разглядывая пиво. Оно казалось странным. Плавающие хлопья пены образовывали островок, наводящий на мысли о каком-то далеком крае, где и не слыхали о Красной Марке и где принца с потрохами сожрут и не подавятся. При мысли об этом во рту стало противно еще до того, как я отпил.

— Мы, жители Севера, знаем толк в торговле, разве не слышал? — продолжал Снорри, хотя я вроде бы не давал понять, что эта тема меня интересует. — Через наши порты на торговых кораблях проходит куда больше грузов, чем на ладьях, возвращающихся из набегов. Многие норсийцы знают три, четыре, даже пять языков. Почему я сам…

Я отвернулся и потащил свое гадкое пиво за стол, предоставив Снорри договариваться о еде на любом ломаном наречии, какое для этого потребуется.

Найти место оказалось непросто. Первый же здоровяк-крестьянин, к которому я приблизился, отказался подвинуться, несмотря на мой явно высокий статус, и, вместо этого, лишь навис над здоровенной миской какого-то дерьмового супа, пахнущего хуже, чем упомянутое дерьмо, и проигнорировал меня. Он пробормотал что-то вроде «убифец», когда я отошел. Прочие мужланы так и сидели, и мне пришлось протиснуться на место рядом с почти сферической женщиной, пившей из глиняной кружки. Человек с супом по-прежнему недобро на меня глядел, играя с угрожающего вида ножом — прибором, который для поглощения супа обычно не требуется, — покуда не подошел Снорри со своим пивом и двумя тарелками дымящихся потрохов.

— А ну подвинься, — скомандовал он, и весь ряд подвинулся, причем соседка моя, перемещаясь влево, затряслась, как желе, и места стало достаточно еще для одного едока.

Я созерцал тарелку.

— Это приготовлено из того, что любой приличный мясник удаляет у… ну, предположим, что это все же была корова… прежде чем отправить ее на кухню.

Снорри уже ковырял еду.

— А то, чем ты побрезгуешь, станет едой тех, кто по-настоящему голоден. Давай ешь, Ял.

Опять Ял! Однажды надо будет разобраться с ним по этому поводу.

Снорри опустошил тарелку, покуда я решал, какая часть меня выглядела наименее угрожающе. Он вытащил из кармана кусок заплесневелого хлеба и принялся подбирать соус.

— Этот тип с ножом, похоже, не прочь воткнуть его в тебя, Ял.

— А чего ты хочешь от столь изысканного общества? — Я попытался мужественно рыкнуть. — Получил то, за что заплатил, а скоро не сможешь заплатить даже за это.

Снорри пожал плечами.

— Как хочешь. Желаешь роскоши — продай медальон.

Я удержался от смеха над невежеством варвара, тем более странным, что постоянный участник набегов, по идее, должен уметь прикидывать стоимость вещей, дабы знать, что именно надо брать.

— Что тебе до моего медальона?

— Ты смелый человек, Ял, — сказал вдруг Снорри. Он сунул в рот остатки хлеба и принялся жевать.

Я нахмурился, пытаясь понять, к чему это он, — может, угрожал? Еще я решительно не понимал, что такое болтается на конце моего ножа, но отправил это в рот, — может, не знать в данном случае было лучше.

Наконец Снорри таки проглотил все и объяснил:

— Ты дал Мэресу Аллусу сломать тебе палец, чтобы не выплачивать долг. И все же в любой момент мог откупиться этой безделушкой. Но ты этого не сделал. Ты предпочел ее сохранить, предпочел чтить память матери, пренебрегая собственной безопасностью. Это называется преданность семье. Честь.

— Бред какой-то! — Меня охватил гнев. Поганый день. Поганая неделя. Хуже просто не бывает. Я вытащил медальон из кармашка под предплечьем. Здравый смысл подсказывал, что лучше этого не делать. Нездоровый вторил ему слово в слово, но Снорри начисто отмел то и другое. Снорри и дождь. — Это просто кусочек серебра, а я никогда в жизни не был…

Снорри выхватил его у меня, медальон описал блестящую дугу и шлепнулся в миску с супом того мужика, щедро обдав его бурой жижей.

— Если он правда ничего не стоит и ты не храбр, тогда не пойдешь туда и не вернешь его.

К своему изумлению, я преодолел расстояние почти полностью, пока Снорри еще говорил. Дядька с супом вскочил, выкрикивая угрозы на своем корявом наречии, опять обзывая меня «убифцем». Его нож вблизи выглядел еще более неприятно, и в отчаянной попытке не дать ему воткнуть этот кошмар в меня я схватил его за запястье и со всей дури дал в нос кулаком. Увы, попал я в итоге в подбородок, но дядька рухнул и — приятное дополнение — приложился затылком о стену.

Мы стояли — я замер от ужаса, он сплевывал кровь и суп сквозь дырки от выбитых зубов. И тут я заметил, что мой столовый нож все еще зажат в кулаке, который я держу у него под подбородком. И он это тоже заметил. Я выжидающе смотрел на руку мужчины, держащую нож, и он наконец разжал ее и выронил клинок. Я выпустил его запястье и дернул свисающую из миски серебряную цепочку, в результате чего оттуда вылетел уделанный супом медальон.

— Если у тебя неприятности, парень, разбирайся с тем, кто это бросил.

Мой голос и рука дрожали, и я надеялся, что это можно принять за проявления мужественной ярости, хотя, по правде, это был чистый беспримесный ужас. Я кивнул на Снорри.

Пинком выбросив нож этого типа из-под стола, я убрал свой собственный из-под его подбородка, вернулся и сел рядом с норсийцем, убедившись, что за спиной у меня стена.

— Ублюдок, — сказал я.

Снорри чуть наклонил голову.

— Похоже, человек, который вернулся с моим мечом против нерожденного, и не собирался пугаться работяги со столовым ножом. В любом случае, если бы медальон ничего не стоил, ты бы задумался, прежде чем бежать отбирать его.

Я вытер медальон тем, что покидало город Вермильон в статусе носового платка и стало уже серой тряпкой.

— Это портрет моей матери, ты, невежественный… — Суп стерся, и стала видна платина, усеянная драгоценными камнями. — Ой!

Признаюсь, под слоем грязи, да еще и замутненными глазами, было трудно увидеть стоимость этой вещицы, но Снорри был недалек от истины. Я теперь вспомнил день, когда двоюродный дед Гариус вложил медальон в мою ладонь. Тогда он сверкал алмазами, улавливая свет и рассыпая его искрами. Платина горела тем серебристым огнем, который заставляет людей ценить ее выше золота. Теперь я помнил это — а ведь забыл на долгие годы. Я хороший лжец. Просто превосходный. А чтобы стать хорошим лжецом, надо жить своей ложью, верить в нее настолько, что, когда повторишь ее себе несколько раз, даже то, что прямо перед глазами, будет восприниматься в ее свете. Каждый раз, год за годом, я брал этот медальон, вертел его в руке и видел лишь дешевое серебро и стекляшки. Каждый раз, когда мой долг рос, я говорил себе, что медальон его не покроет. Я говорил себе, что продавать его без толку, и скармливал себе эту ложь, потому что обещал старому Гариусу тогда, когда он лежал на кровати в своей одинокой башне, весь скрюченный, обещал, что сберегу его. А еще потому, что там был портрет моей матери, и мне не хотелось, чтобы нашелся повод продать его. День за днем, неощутимо медленно ложь становилась правдой, а правда забывалась, и вот я сидел в гостях у Мэреса Аллуса — ложь стала настолько реальной, что, даже когда этот ублюдок приказал своему человеку сломать мне палец, шепот правды не достиг моих ушей и не позволил мне расстаться с этим самообманом ради спасения собственной шкуры.