Андрей Кокоулин - Демон Аль-Джибели

— Хм-м.

Ювелир надолго задумался. Бахмати не торопил.

— Старики мало что помнят, — сказал наконец Чисид. — Память их похожа на песок в прохудившейся туфле — все время просыпается сквозь. Через день забуду арбуз, может, был, может, не был. Да и важен ли он?

— О, речь, достойная момсара.

— Тьфу! — сплюнул старик. — Ты с делом пришел?

— Конечно.

Бахмати достал золотую пластину.

Ювелир провел по узору, по золотому зверю пальцами — осторожно, едва касаясь, уважительно качнул головой.

— Сейчас так не делают. Старые мастера.

— Мне нужно пятьсот слез.

— Слез?

— Это тонкие пластинки в виде слезы. В Порте их крепят на лоб или вешают на браслеты. Если расплавить…

— Такую красоту?

— Да.

— Пятьсот не получится, — решительно сказал Чисид.

— Я принесу еще.

Мастер покрутил пластину в пальцах.

— Зачем тебе это, ойгон?

— Я дам по слезе каждому жителю.

Чисид помолчал.

— Я слышал, — сказал он, посмотрев Бахмати в глаза, — что с помощью золота легче пить человеческие души.

— Ты правильно слышал.

— И ты хочешь, чтобы я помог тебе?

— Да, — сказал Бахмати. — Старший демон выбрался из подземной тьмы. Если он двинется сюда, я хочу быть способным защитить от него город. Но силу в любом случае мне придется черпать из людей.

— А как же Союн?

— Не знаю. В последнее время я не видел ни одного айхора в небе.

— Око его все также зло, — старик, наклонившись, расчесал себе ноги. — Нет, что-то здесь не так. Если демон старший, разве ты сможешь его остановить?

Бахмати пошевелил плечами.

— Меня, как ойгона места, будет трудно победить в границах Аль-Джибели. Проще отступиться. Кроме того, я думаю, другие ойгоны встанут рядом со мной.

— Ты слишком молод, — усмехнулся Чисид. — Или слишком долго жил среди людей. Разве ты не знаешь своих собратьев?

— Знаю.

— Нет, не знаешь. Забыл. Ойгоны всегда уважали только силу и преклонялись перед ней. Потому что сами — сила. А еще — недолюбливали людей. Ты сам… Не у тебя ли они отняли половину души и вышвырнули из пустыни?

— Это был поединок.

— И кто-нибудь тебе помог? После? Или все они бросились восхвалять победителя?

Бахмати помрачнел.

— Это мои дела. И только.

— Они поддержат старшего демона, а не тебя.

— Нет, старик, он высосет их, заточит в себе, лишит души. Никто из ойгонов не пойдет на это по своей воле. Даже мертвый народец…

— Глуп ты, — вздохнул Чисид. — Сделаю я тебе слезы. Только с тебя кизяк и карагач для печи. Завтра неси.

— Хорошо.

Бахмати поднялся.

Солнце чуть сползло с небесной вершины. В окне хижины напротив гримасничала девочка. Чумазая, неряшливая. На каррика похожая.

Бахмати выловил из воздуха припасенный для себя персик.

— Эй, красивая!

— Да, господин, — широко улыбаясь, девочка высунулась по пояс. — Вы хотите сделать мне подарок?

— Только сегодня.

— И вы, наверное, взамен что-то хотите от меня или от моей мамы?

— Ничего не хочу! — сердито сказал Бахмати.

— Тогда я помолюсь за вас Союну, — пообещала девочка.

За спиной у Бахмати рассмеялся Чисид.

— Не надо.

Уже жалея о своей прихоти, Бахмати подбросил девочке персик. Грязнуля, поймав его, тут же впилась зубами в мякоть под алой кожицей. Глаза на чумазом личике засверкали счастьем.

— Я все равно за вас помолюсь, — сказала она, проглотив кусок. — Союн услышит и когда-нибудь поможет вам.

Бахмати только махнул рукой.

Базар еще шумел, а улицы в стороне от него были пустынны. В утлой тени на лавочках прятались старики и старухи.

Бахмати подумал: странна человеческая жизнь. Дети беспомощны, старики — слабы. И это не изменить. Ты вырастаешь, копаешься в земле, добываешь камень и металл, сеешь зерно, печешь хлеб, ходишь караванами между городами, но в конце концов твой удел — лавочка. Только она.

Как-то Бахмати спросил одного умирающего старика: «Что такое твоя жизнь?». «Не знаю, — ответил тот. — Она мелькала перед глазами, словно бабочка-однодневка. Но сейчас у меня есть время разглядеть ее попристальней». «И что ты видишь?». Старик улыбнулся беззубым ртом: «Я вижу, что она была хороша».

Интересно, а что сможет сказать он, ойгон, о своей жизни?

Бахмати задумался. Ойгоны, конечно, не предстают перед Союном для отчета. Они уходят во тьму, под землю, и ждут очередного возрождения. Или превращаются в песок. Но если бы его спросили по-человечески…

Бахмати усмехнулся.

Вот ведь странно. До потери половины души он был никто. Один из. Ойгон места в пустыне, где таких, как он, по двое на бархан, который еще делить. Более века вспомнить нечего. Погибали шахрияты, менялись караванные тропы, люди хоронили людей, обирал мертвецов мертвый народец. А он… Нет, конечно, была еще Айги-цетен. Огненная лисичка как-то подумала, а не влюбить ли в себя какого-нибудь ойгона помоложе.

И влюбила.

Почему Оргай прислал именно ее? Это обещание? Или признание, что здесь, в Аль-Джибели, он стал кем-то, кто требует общения на равных?

Или от Айги-цетен у него должно было снести голову?

Раньше, наверное, помани она пальчиком — побежал бы не глядя, и не только под хлыст Тахира, но и в пасть Кашанцогу. Бедный, бедный Бахма.

Сейчас же…

Сейчас у него есть город. И люди, которые приняли его. И которые когда-то на базарной площади заключили с ним Договор, а сайиб скрепил его печатью.

Новая жизнь началась в Аль-Джибели или вообще — жизнь?

Сразу и не сказать. Если разбираться, жизнь — очень человеческое понятие. И, видимо, Бахмати заразился ею, как лихорадкой. Здесь он помнит каждый свой день. От первого до нынешнего. И каждого человека. Подумать: люди, в основном, и наполняют его память. Там и радости их, и горести, и глупости влюбленных, и рождение детей, и слезы, и проклятья. Куда ему теперь без них, если из человеческих жизней соткалась его собственная?

А Айги-Цетен…

Живи она в Аль-Джибели, то снискала бы себе дурную славу недалекой красавицы. Он знал здесь таких две. Стала бы третьей.

Бахмати обнаружил, что столбом стоит у собственной хижины.

Долго ли — вот вопрос. Впрочем, Око Союна еще высоко. Где там сам Союн? Хоть бы вживую посмотрел на землю.

Кабирра, Кашанцог… Не у ойгона должна о них болеть голова.

В хижине Бахмати собрал золото для Чисида, выскреб все до монетки. Накрывшись халатом, в темноте еще раз рассмотрел жемчужину.

Удружил Зильбек. Прелесть, а не жемчужина. Искорки накопленной силы пробегали внутри игривыми верблюжатами. И прятать не хочется. Да и зачем прятать? Такое носят с собой.

До вечера Бахмати сидел, катая жемчужину в пальцах и доедая киснушие на блюде фрукты. Часть персиков уже подгнила. В халве барахтались муравьи. Мысли копились тревожные, грозовые. Пока не ясные.