Алана Инош - Гроза

– Не самая подходящая тема, – мягко, но решительно остановила её мама. – Личная жизнь Леры никого не касается.

– А что это у нас тихо? Скучно даже, – чтобы переменить разговор, заметил отец. – Радио, что ли, хоть включить…

Второй стаканчик вина разлился внутри у Любы теплом, одетым в сиреневое кружево и янтарные бусы заката. Остудив внутренний жар глубоким вдохом, она сказала:

– Зачем нам радио, когда у нас есть дедушкина гитара? А Лера играет и поёт, я сама слышала.

Это и был её маленький замысел: вызвать к жизни тайну высокого забора и воскресить если не смех, то хотя бы звон гитары и голос, поющий грузинские песни. Почему она была так уверена, что пела именно Валерия, а не её подруга? Наверно, малинник, колыхаясь, подсказывал ей это, да и яблони, подрумяненные вечерними лучами, высмеивали даже саму мысль о том, что на это оказалась бы способной блондинка со змеиным взглядом. Не было у неё такого сердца, из которого рождаются песни…

– Да? Вы поёте? – оживилась мама. – Дедова гитара у нас и правда есть. Может, исполните что-нибудь?

– Да ну, – нахмурилась Валерия, бросив на Любу не то укоризненный, не то сердитый взгляд. – Я давно уже не играла, позабыла всё.

– Не может быть, не верим, – поддержал маму отец. – Если поёшь, разучиться, по-моему, невозможно!

Вино влило пружинистую готовность в ноги Любы – прямо-таки богатырскую силушку. Вечер обвивался вокруг души тёплым монистом солнечных зайчиков, тихий покой неба венчал их с Валерией взгляды: один – торжествующе-ласковый, другой – смущённый.

– Я принесу гитару, – сказала девушка.

Инструмент решила этой весной сослать на дачу бабушка: после смерти деда он висел дома три года и пылился. Бережно расстегнув чехол, Люба достала жёлтую гитару с потемневшими струнами, серебристо блестевшими в тех местах, где их щипали пальцы. Вручив её Валерии, она шепнула:

– Для меня… Пожалуйста, Лер.

– Уфф, – озадаченно выдохнула та, держа инструмент на коленях, потом закинула ногу на ногу и прижала гитару к себе, тронув струны. Те отозвались низким, хриплым звуком. – Ну хорошо, я попробую… Только её чуть-чуть настроить надо. На ней, видимо, давно не играли. Сейчас, минутку…

Некоторое время она подкручивала колки, пощипывая струны и дотошно добиваясь нужной высоты звучания; её тёмные брови сосредоточенно хмурились, а Люба в тёплом облаке лёгкого хмеля не сводила взгляда с ресниц Валерии. Из их тени была готова вот-вот проступить разгадка…

– Менять струны надо, конечно, – сказала гостья, садясь поудобнее. – Ну ладно, попробую как-нибудь сейчас. Если что – не судите строго.

На краткий миг она подняла взгляд, и Люба увязла в нём, как в тёмном гречишном меду. Быстрый, серебристый перезвон вступления – и к музыке добавился голос Валерии, сперва приглушённо-шероховатый, чуть дрожащий от нежного придыхания, но постепенно набирающий силу и выразительность. У него был особый, чуть хриплый тембр, но хрипотца эта была не хулиганистая, а обаятельная, галантно обволакивающая сердце. Название песни звучало как «Махинджи вар»; звуки грузинского языка слетали с уст Валерии отчётливым, металлическим узором, твёрдо, но вместе с тем ласково и чувственно. Песня звенела тихой грустью, а в проигрышах Валерия прикрывала глаза, перебирая струны почти вслепую, будто в каком-то трансе. Непонятные, но красивые слова падали прозрачными, рубиново-алыми гранатовым зёрнами: «Махинджи вар… Маграм шентуис гаукаргдеби…» О чём пелось в этой песне? Без всяких сомнений, о любви: сердце улавливало пульсирующий ток этой нежности, печальной и высокой, как небо над вершинами гор. Когда растаял в золотисто-розовых облаках последний аккорд, а голос Валерии опустился в траву уснувшей птицей, мама со вздохом прошептала:

– Помню эту песню… На неё ещё клип показывали – где картины песком рисовали.

Жидковатые, но тёплые аплодисменты вознаградили Валерию, и она смущённо заулыбалась. Горячая искорка её взгляда вонзилась Любе в сердце.

– Душевно, – сказала бабушка. – У вас грузинские корни, Лера?

– Да, мой прапрадед был родом оттуда, – ответила та. – Но я уже русская, наверно. Я даже языка толком не знаю – по песням только чуть-чуть. Так, что-то вроде небольшого увлечения.

– Хорошая песня, красивая, – сказал отец. – Знать бы вот только, о чём там поётся…

Тихо, по-вечернему грустно прошелестели эти слова, устало падая с губ Валерии прямо к ногам Любы. Зябкий холодок окутал плечи девушки серебристым плащом: может, вовсе не ей, а ушедшей подруге пела гостья, посылая крылатую нежность и мольбу ей вслед? Брови Любы сдвинулись, душа отяжелела от протеста. Но разве выбирает любовь, кто её достоин, а кто нет?

– Что-то все пригорюнились, – усмехнулась Валерия. – А Люба, вон, даже хмурится… Наверно, надо было что-нибудь повеселее спеть.

– А «Сулико» в оригинале знаете? – спросила мама.

– Ну, она не намного веселее, чем эта. – Гостья двинула плечами, словно разминая их и прогоняя оцепенение. – Но – как скажете.

Старая гитара заплакала светлыми слезами, а затянутый влажной дымкой взгляд Любы то касался поникших на лоб прядей волос Валерии, то целовал голубые жилки под смугловатой кожей, оттенённой белизной рукава, то пересчитывал заклёпки на её остроносом сапоге со скошенным каблуком. Вино, вечер и песня слились в один струящийся по жилам сплав, а сердце, похоже, нашлось среди пыльных страниц памяти… Оно было здесь и сейчас, усыпанное блёстками вечерней зари и заблудившееся в сиреневой пене.

Отец налил коньяка только себе и гостье: бабушка и мама сказали, что им уже хватит.

– За песню – голос души, – произнёс он.

Валерия выпила коньяк, будто прохладительный чай, не моргнув и глазом.

– «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит», – затянула вдруг бабушка дребезжащим и заунывным, как скрип старых дверных петель, голосом.

Люба фыркнула в кулачок, но мама, вдохновенно закрыв глаза и мечтательно подперев рукой щёку, поддержала:

– «…то моё, моё сердечко стонет, как осенний лист дрожит…»