Дэвид Гаймер - Эра Зигмара: Омнибус

Звон адской стали и возбуждённый окрик вернули Фистулу обратно из отвлеченных размышлений о битве. Сквозь свалку ближнего боя между тлетворными королями порчи и чахнущими орручьими бойцами, которых было в полтора раза больше, прямо на него медленно надвигался воин Хаоса, облачённый в полные доспехи, украшенные золотом и лазурью. Его шлем представлял из себя сплошной кусок металла с вытравленными на нём полуприкрытыми глазами, через которые враг, вероятно, мог видеть, пользуясь неким колдовством. Золотые рога по бокам до бесконечности закручивались сами в себя. Тзинчит нанёс орруку удар кулаком и добил его, с рёвом ударив широколезвым мечом.

Закричав, Фистула крутнулся на месте, сцепившись своим зубчатым клинком с падавшим на него более крупным клинком. Но это не было защитой. Он упёрся в широколезвый меч тзинчита, пытаясь сломать его. Удар отозвался в руке владыки порчи, его зубы задрожали. Рефлекторно разжав пальцы, он едва не потерял клинок, если бы не кровь и гной, натёкшие на рукоять оружия из загрязнённых мозолей и приклеившие её к ладони.

Тзинчит отступил, как будто его ударили по голове так, что шлем зазвенел. Тяжёлый меч врага замер, локти свело спазмом от усилий, приложенных, чтобы удержать клинок.

Фистула отсёк воину голову единственным ударом по шее и захохотал.

Он был противоположностью Копсиса Буля во многих аспектах. Там, где Повелитель Хворей стал подобен раздутым останкам человека, тело Фистулы чахло, благоволение, которой он нёс в себе, было написано на его уродствах, оголённых костях и сухих мускулах, которые нескончаемо гноились. Он был воином. Лихорадка, бушевавшая в его разуме, не могла быть излечена никакой войной, а его броня, облегчённая в соответствии с его предпочтениями, была украшена отметинами, свидетельствующими о болезнях, которые он испробовал, и о цивилизациях, которые он поверг.

— Охраняйте мёртвых, — прогремел смертельно бледный король порчи, носящий грозный доспех из заострённых по краям пластин и висячую кольчугу. Он врезался в орруков, вооружённый парой одинаковых ножей, кроваво эффективный в наиболее предпочитаемом им способе убийства. Фистула был одним из немногих, кто знал его как Витана. Для остальных же он был Пиявкой. Король порчи повернулся и сделал нетерпеливый жест, «сюда, быстрее!». — Подведите телеги. Если мы не вернёмся обратно к часу полнолунья, вам же будет худо.

Сотрясая грязный воздух, наполненный болезнями, прибыла дюжина повозок. Каждая была запряжена шестью тяжело дышащими лошадьми, колёса повозок были сопоставимы размером с человеком, перила была из старого дерева, а их высокие борта испещерены клеймами, вырезанными ножами разных воинов. Прокажённые жнецы в капюшонах и обмотках наклонялись через перила с крюками, чтобы подтянуть мёртвых. Погонщики скомандовали остановку. Лошади фыркали в своих упряжах, брыкались, блевали и кусали друг друга за блохастые шкуры.

С боем пробившись к Фистуле, Витан взглянул на оррука, всё ещё умиравшего у ног его владыки. Кожистая оболочка продолжала сморщиваться, а жиденькие её остатки облипали вокруг костей.

— Он будет недоволен. Этот — бесполезен.

Фистула презрительно усмехнулся. Витан был достаточно стар, чтобы биться вместе с Косписом Булем с самого начала, но ему недоставало амбиций, чтобы не дать затмить себя человеку, за которым он теперь следовал в бой.

— Я здесь не для того, чтобы рыться в отбросах и я здесь не ради Буля, — сказал Фистула.

Они не могли насытиться одной лишь славой прошлого.

Фистула изучал последствия неудачи тзинчитского чемпиона. Воины обоих сторон наполнили ущелье от края до края буйством красок и звуков. Даже небо отреагировало на яркую схватку, бубонная мгла, что застелила владения Буля, стала болезненно бирюзовой из-за надвигающегося облака тзиничитского огня, что следовало за боевой ордой с севера. Скрюченные деревья, покрытые обнажёнными нагноениями, теряли чёрную листву, цепляясь за горный хребет. Их прибивало к земле встречными ветрами.

Фистула вздрогнул, хотя не мог сказать почему. Его глаза сузились.

Что-то пряталось под нависающим лесным пологом. Фистула мельком заметил силуэт, или скорее намёк на него. Скорее ощущение, чем что-то, что он мог позднее описать и с уверенностью заявить, что оно было реально. Ему почудились длинные одеяния, худощавая фигура, но наиболее явным было чувство того, что за ним наблюдают очень, очень многочисленные скопления глаз. За одно мгновение всё исчезло.

След присутствовавшего существа обладал неким едва осязаемым обаянием, и никак не исчезал полностью, пока Фистула вглядывался наваждению вослед и запечатлевал ореол его силы в своём разуме.

Он потряс головой, стянул шлем, попутно отдирая благословенные струпья, и стёр кровь оррука со своей безволосой головы.

Чувство, что за ним наблюдают, осталось, оно было как раздражающий вопрос в глубине сознания. Он чувствовал, что его оценивают, но для чего — Фистула сомневался, что у него хватит ума постичь это. Впрочем, это его не беспокоило. Оскалив зубы в предвкушении, владыка порчи воздел меч, подавая знак к нападению. Его собственное прославление было единственным, что имело значение.

Пускай наблюдает. Пускай оценивает.

Клетч Струпокоготь вытянул руки в стороны, в то время как раб-скавен опустил ему на плечи тяжёлый посольский плащ клана Риккит. Он был немного жарковат для надоевшей сырости Трупных Топей, и вызывал зуд в труднодоступных местах, что было странно для столь благородной одежды. Блохи, жившие в этом плаще, передавались от жреца к жрецу на протяжении двух сотен лет, и теперь были выносливыми потомками тех, которые выжили под воздействием всего кланового арсенала ядохимикатного колдовства.

Денщик нырнул Клетчу под руку и бочком прошаркал вперед.

Раб был нагим, за исключением его собственной вшивой шерсти и клейм клана и владельца, но это успокаивало Клетча лишь отчасти. По его мнению, было много иных неожиданных мест, куда целеустремлённый убийца мог спрятать оружие. Его жёлтые глаза сверлили голову раба. Из глотки негодника вырвался визг, когда он несколько раз прищемил палец, в панике пытаясь застегнуть у плаща воротник из крысиной кости. Клетч заволновался, стоило рабу начать суетиться.

Было слишком жарко. Неприятный яркий зелёный свет варп-каменных жаровен вокруг низкого навеса был слишком ярким. Пряный запах же, который они издавали, чтобы отогнать вонь, был слишком тошнотворно-сладким.

— Сколько-долго до полнолунья? — спросил Клетч у чумного монаха, сидевшего у стены шатра за его спиной.

— Скоро-скоро.

Пегая шкура Скурфа вся была испещрена оспинами, и настолько лишена волос из-за его собственных постоянных почёсываний, что монах походил на птицу, которую ощипали не до конца и выкинули. Замшелый словоносец поставил когтистое перо на кусок пергамента из человеческой кожи, на котором составлял список всех недугов, которые они встретили с тех пор, как прибыли в Трупные Топи и пожал плечами. — Остался один час, я думаю-полагаю.