Ольга Вешнева - Огрызки эпох

Детство мое было прекрасной, благодатной порой. (Несмотря на то, что гувернер Журнье всячески старался его омрачить, и в лучшую погоду силком затаскивал меня за письменный стол, на котором лежала стопка учебников выше моей головы). Я много времени проводил на природе, даже любимые книги о дальних странах и увлекательных приключениях читал, забравшись в огромное дупло старой липы. Часами я мог просидеть на горке над рекой, любуясь полями, рекой и далеким лесом…

Недаром мой славный прадед, получивший от царя Петра эти земли за доблестную военную службу, выйдя из экипажа на вершине той самой горки, восторженно воскликнул «La belle!», то есть «Какая красота!» И так размашисто всплеснул руками, что с головы стоявшего рядом кучера слетела шапка и упала в реку. К усадьбе название Лабелино прилепилось не сразу, и вовсе не по велению деда, а по безграмотности кучера, незнакомого с французским языком. «Лабелино», «Лабелино» — пошло гулять неведомое словечко по деревням и селам, названия которых были одно непристойнее другого — Глухая Топь, Пьяниловка, Отребьевка, Лихолюдово, Свара, Бурдяное. И все их жители единодушно пожелали, чтобы объединенное поместье называлось непонятным, но благозвучным словом. Дьяк поместной церкви даже составил от лица народа письменное прошение «новому хозяину сих земель» — «о присвоении усадьбе благородного наименования». Прадед удивился данному прошению, но артачиться не стал.

«Пьяниловок и Отребьевок на Руси полным — полно, а Лабелино в новинку будет. Да и слово хоть чужеземное, однако русский слух не режет, как родное», — подумал он.

Спустя несколько дней у пригородной дороги появился указатель с надписью: «Лабелино» и бывшие жители непристойных деревень устроили возле него шумный праздник с плясками и хороводами.

Но быстро закончилась пора беспечности, отец мне преподнес плохой сюрприз. Вот уж не ожидал я от него такой жестокости. Выходит, к крепостным он был добрее, чем к любимому наследнику.

— Хочу я, чтоб ты стал достойным человеком, Тихон Игнатьевич, — призвав меня в обитый фиолетовым шелком кабинет, сказал он, стоя у окна и поглаживая левую бакенбарду. — Особую чтоб грамоту познал — любовь к Отечеству. И Родине мог послужить, подобно своему великому прадеду — генералу Подкорытину. Отправишься ты в Петербург, в кадеты. На завтра Ерофей готовит для тебя лучший экипаж.

— Помилуйте, батюшка! В кадетах пропаду! — я рухнул на колени. — Какая мне муштра? Какие марши? Какой мне бег на дальность? Я погибну, бездыханный упаду на плац, — я обрисовал руками обширность туловища, доказывая его непригодность ко всякого рода гонкам, прыжкам и закидыванию ног выше подбородка на марше.

— Не падай духом. Ты подтянешься, окрепнешь, — отец был беспощаден. — Не так давно закончилась война. И время неспокойно. Того гляди, отыщется другой Наполеон, и надо будет воевать. Позор тому, кто не сумеет защитить Отчизну. Да и не будь войны, подумай-ка, сынок, везде в почете нынче офицеры. Зовут их в лучшие дома столицы, на балы. А мне тебя женить еще, да выгодно женить. Отказов я не принимаю. Так что будь любезен, соберись, и завтречка с рассветом — в путь.

С родительским поместьем я прощался, как с жизнью — рыдал в парке на скамейке. Всю ночь не спал, и наяву словно мучился в кошмаре. Наутро был вовсе сам не свой. Мать провожала меня, утирая ситцевым платочком слезы, а отец нарочито хмурился, скрывая жалость и тревогу.

В 1821 году я поступил в Первый кадетский корпус, что по сей день находится на Васильевском острове. Директором его тогда был Михаил Степанович Перский, человек, преданный своему делу, справедливый и доброжелательно относившийся к воспитанникам. И однокурсники попались, в основном, разумные, хорошо воспитанные, да и приняли они меня довольно сносно. Ожидал я худшего. Конечно, без подтруниваний и легких упреков поначалу не обошлось, но меня выручило умение вести интересные беседы. Перед сном я мог часами «заговаривать зубы» ребятам, черпая темы для рассказов из прочитанных дома книг и деревенских приключений, мог и дискутировать о высоких материях, о различном видении мироустройства и общественной жизни известными философами, писателями и поэтами. Даже прозвище я получил необидное — «Деревенский философ», а не «Пончик» или «Пузырь».

На испытаниях, которых было возмутительно много, — от строевой подготовки и физкультурных занятий до подвижных игр, мне приходилось трудновато, но не совсем тяжело. Все — таки я рос активным и любознательным ребенком, привыкшим совать нос во все двери и кусты, а не лежебокой. Барское сибаритство меня не прельщало. Я не любил сидеть без дела. Постоянно возникавшие идеи требовали немедленного воплощения в жизнь. Так что все, кто сравнивал меня с литературным героем Обломовым, забудьте это сравнение навсегда.

Отец был прав, со временем я немного подтянулся. Наверное, я бы похудел существенней, если бы тайком не бегал по ночам вместе с другими «голодающими» в ближайший трактир. Но я окреп физически, и тренироваться стало проще. А что касается духовного развития, меня увлек мятежный дух, витавший в стенах кадетского корпуса.

Случилось пообщаться мне с Кондратием Рылеевым, во время его краткого визита в альма — матер. Точнее, я, как на уроке, больше слушал умные речи, нежели говорил сам. Пришел он к Перскому, но уделил внимание и нам, кадетам. Прочел короткие стихи, была среди них сатира «К временщику», над ней мы смеялись — напрасно. После этого Рылеев посмотрел на нас с такой строгостью, какую только могли отобразить его необычайно крупные при миниатюрном лице глаза с поволокой, похожие на черные очи кавказской красавицы.

— А что ты думаешь о нынешнем положении крестьян, господин будущий офицер? — внезапно обратился он ко мне, приветственно подав руку. — Ты, видимо, провинциальный житель. Вскормленный блинами со сметаной.

— Так точно, государь, — подтянувшись, ответил я.

— Так не зови меня, я в государи не стремлюсь, хоть нынешним самодержцем крайне недоволен. И много ли крестьян в хозяйстве твоего отца?

— Порядка пятисот пятидесяти душ.

— И как они живут? Ты не ответил.

— Недурственно, я полагаю, без обид. Отец мой не поднимет руку на собаку, что говорить о человеке.

— Так твой отец считает крепостных людьми? Прекрасно! Как славно, что заговорил с тобой.

— Я кем еще прикажете считать крещеный люд?

— Как жаль, что большинство помещиков не таковы, как твой отец. Они разлучают семьи, продают детей от матери в другие губернии. Мне мерзко вспоминать о тех, что лупят беспощадно крепостных, и даже забивают до смерти.

— Слыхал я о таком, и мне сие противно, — тихонько вздохнул я.