Лоис Буджолд - Священная охота

Левое стремя Ингри имело металлический упор для копья; он поднял знамя и вставил древко в предназначенное для него углубление, потом перехватил поводья правой рукой. Его лошадь была слишком усталой, чтобы доставить ему какое-нибудь беспокойство. Хорсривер снова вскочил в седло и знаком приказал Ингри и Фаре следовать за собой.

Тропа зигзагом вела вниз сквозь редкий подлесок. Оказавшись в долине, Ингри был вынужден спешиться, передать знамя Хорсриверу и мечом проложить проход сквозь заросли ежевики высотой в человеческий рост; растения, казалось, обладали не шипами, а острыми клыками. Некоторые их них проткнули даже его кожаную одежду, и продвижение Ингри оказалось отмечено каплями крови из царапин. Добравшись до высохшего болота, Хорсривер снова спешился и развернул знамя.

Древняя бечевка рассыпалась от первого же прикосновения ножа, и хрупкий холст с шуршанием развернулся. На выцветшей ткани, сотканной из волокон крапивы, стал виден герб дома Хорсриверов — бегущий белый жеребец на зеленом поле над тремя волнистыми синими линиями; в угасающем свете дня это было скорее похоже на серого коня на сером поле над серой рекой, исчезающей в тумане… На этот раз Хорсривер заставил Фару взять знамя. Он пробормотал несколько слов, которые Ингри едва расслышал и совершенно не понял, однако новый темный поток, хлынувший от Хорсривера к Фаре, он ощутил. Спина молчаливой — не по своей воле — Фары выпрямилась, словно закованная в латы, подбородок поднялся; только в глазах все так же плескался немой ужас.

Хорсривер передал поводья своего коня Ингри, а сам взялся за узду вороной лошадки Фары и повел ее между кочек, осторожно выбирая дорогу. Ингри скоро понял почему: всюду проглядывали обманчивые ровные участки — трясина, из которой всадник не смог бы выбраться. Ингри позаботился о том, чтобы направлять коня в точности след вслед за лошадкой Фары. Воздух был еще теплым, несмотря на то что от болота тянуло сыростью; когда же путники вступили в длинные тени дубов, словно выползшие им навстречу, их охватил такой пронизывающий холод, что дыхание стало вырываться клубами пара.

Приблизившись к первому из дубов, Ингри решил, что название «Израненный лес» подходит этому месту как нельзя более: огромное старое дерево казалось больным, листья, все еще не опавшие с поникших ветвей, не стали сухими и бурыми, а сделались вялыми почерневшими бесформенными ошметками. Ствол и сучья были искривлены совершенно несвойственным дубам образом, а из болезненных наростов сочилась черная слизь.

Из дерева вышел воин. Не из-за дерева, не из-под него; он вышел из ствола, словно откинув занавес. Его кожаные доспехи сгнили от старости. С его копья, на которое он опирался, как старик — на посох, свешивался клок какого-то меха. Светлая борода воина была покрыта засохшей кровью, на теле все еще виднелись смертельные раны: удары топора рассекли доспехи, отрубленная рука свисала с пояса, привязанная тряпкой. На проржавевший шлем был надет череп барсука, слепо глядящий дырами глаз, а черно-белая шкура, лежащая на шее воина, всколыхнулась, когда тот медленно повернулся, чтобы по очереди оглядеть всех пришельцев.

Ингри только теперь осознал, что в какой-то момент, пересекая болото, они перешли из знакомого мира в другой, где подобные встречи стали возможны; его совпадение с миром материи, доступным смертным глазам Ингри, было всего лишь иллюзией. Фара тоже оказалась способна видеть призрака; ее тело оставалось все таким же застывшим, лицо бесстрастным, но по щекам проложили блестящие дорожки слезы. Ингри решил не привлекать к этому внимания Хорсривера, чтобы тот не отобрал у Фары и способность плакать, как отобрал способность говорить.

Воин выпрямился и обрубком руки сделал знак Пятерки, коснувшись лба, губ, живота, паха и сердца, хотя растопырить пальцы на сердце, как следовало бы, не мог.

— Священный повелитель, наконец-то ты пришел, — сказал он Хорсриверу. Его голос звучал как шум холодного ветра в голых ветвях. — Мы ждали долго.

Лицо Хорсривера напоминало вырезанную из дерева маску, но в глазах стояла бесконечная ночь.

— Да, — выдохнул он.

Часовой повел их в глубь леса, хромая и опираясь на копье, как на посох. Хорсривер по-прежнему держал под уздцы лошадь Фары. Принцесса крепко сжимала древко знамени, и лишь дрожь ее руки и неровный шаг лошади заставляли полотнище колыхаться в неподвижном воздухе сумерек. Конь Ингри фыркал и взбрыкивал, а конь Хорсривера, которого Ингри вел в поводу, дергал узду и упирался, выкатив глаза. Ингри не нравилось, что обе его руки заняты поводьями лошадей, поэтому он спешился и отпустил животных. Те сразу же поскакали обратно, но, миновав первые деревья, устало остановились и принялись щипать жесткую траву на болотных кочках. Ингри повернулся и последовал за знаменем священного короля.

Как только они оказались на опушке, из деревьев начали выходить все новые воины, изувеченные не меньше, чем встретивший путников часовой: большинство из них были обезглавлены и носили свои головы по-разному — привязанными за волосы или бороду к поясу или перекинутыми через плечо в самодельных тряпичных сумках. Ингри не сразу удалось оторвать ошеломленный взгляд от чудовищных ран и начать разглядывать оружие или украшения, говорившие о принадлежности к разным кланам или о личности павшего воина. «Посмотри на предметы, которые я выбрал; по ним ты меня узнаешь», — безмолвно кричали пояса, ожерелья, черепа и шкуры тех животных, чей дух жил в каждом из воинов и чью силу они надеялись получить. Везде была видна выцветшая вышивка — на воротниках, перевязях, полах плащей. «Это дело рук моей жены, дочери, сестры, матери… Посмотри, какая тонкая работа, как тщательно подобраны цвета. Я был любим когда-то…»

Высокий солдат, чья голова все еще держалась на наполовину перерубленной шее, покрытой черной запекшейся кровью, приблизился к Ингри. Он носил на плечах волчью шкуру и смотрел на Ингри с таким изумлением, словно это Ингри был призраком, а сам он — живым человеком. Воин протянул к Ингри руку, и тот сначала отшатнулся, но потом, стиснув зубы, позволил призраку себя коснуться. Это было больше, чем дуновение ветра, но меньше, чем прикосновение плоти; по коже Ингри разлился холод.

Другие воины в волчьих шкурах окружили Ингри; среди них оказалась и женщина — седая, сутулая, в рваном платье, отороченном волчьим мехом; ее золотые браслеты были украшены искусно сделанными маленькими волчьими головами с глазами из фаната. «Некоторые из этих людей могут оказаться моими предками», — сообразил Инфи; и не только Волфклифы — благодаря бракам его прадедов в его жилах текла кровь дюжины других кланов. Инфи было неприятно думать о себе как о незваном госте на этом кладбище; мысль о том, что призрачные воины взволнованы тем, что увидели своего потомка, которого не чаяли встретить, разрывала ему сердце.