Лорд Дансейни - Время и боги: рассказы

Мы запрем его в пирамиде Хеопса*, в огромном зале, где стоит саркофаг, и станем выпускать оттуда на наши празднества. Оно будет золотить наши нивы и всячески служить нам.

О Сфинкс, если ты предашь нам Время, мы покроем поцелуями твое накрашенное лицо.

И все-таки я боюсь, что Время, корчась в смертных муках, схватит на ощупь землю и луну, а последним рывком уничтожит род человеческий.

Ласточки, усыпав частокол фермы, тревожно щебетали, болтая друг с другом о разных разностях, но думали они только лишь о лете и о юге, ибо надвигалась осень; они ждали северного ветра.

И настал день, когда они улетели. И целый день все говорили только о ласточках и о юге.

— Пожалуй, на следующий год я тоже полечу на юг, — сказала курица.

Прошел год. Снова прилетели ласточки и, когда лето минуло, снова расселись на изгороди; а весь курятник обсуждал отлет курицы.

И вот однажды утром задул северный ветер. Ласточки взлетели все вдруг, и наполнились ветром их крылья; и пришла к ним сила, и чудесное древнее знание, и вера, что крепче людской. И высокий этот полет унес их далеко от дыма наших городов, от обжитых коньков крыш; и наконец под ними раскинулось огромное неприютное море. Держась седых морских течений, летели они к югу, гонимые ветром; летели сквозь пышные полосы тумана и видели старые острова, поднимавшие над туманом головы; видели медленные блуждания сбившихся с курса кораблей; и ныряльщиков — искателей жемчуга, и земли, охваченные войной. И вот их глазам открылись знакомые очертания вершин — то были горы, к которым они стремились; и они спустились в южную долину, а там было лето — то дремлющее, то поющее песню.

— Кажется, подул тот ветер, какой нужно, — сказала курица, растопырила крылья и, размахивая крыльями, помчалась с птичьего двора, добежала до дороги и по ней добралась до сада.

А вечером вернулась, задыхаясь от волнения и усталости.

И рассказывала всему птичьему двору, как летала на юг до самого шоссе и видела мощный поток машин, и долетела до полей, где растет картофель, и видела жнивье, и жилища людей; а в конце дороги нашла сад: в нем были розы — прекрасные розы! — и сам садовник там был, в подтяжках.

— Чрезвычайно интересно, — восхитился курятник. — А какие замечательные описания!

И кончилась зима, минули самые горькие месяцы; наступила новая весна, и снова прилетели ласточки.

— Мы были на юге, — сказали они, — в долинах за морем.

Но курятник никак не мог согласиться, что на юге есть море.

— Послушайте лучше нашу курицу.

Нам сюда, — сказал Северный ветер, обрушиваясь на море по велению старой Зимы.

И увидел безмолвный серый туман, укутавший скалы.

— Нам сюда, — сказал Северный ветер. — О туман-неудачник, я главный у Зимы в ее вечной войне с кораблями. Я внезапно обрушиваю на них свою мощь или сталкиваю с гигантскими плавучими айсбергами. Пока ты проползаешь милю, я пересекаю океан. Когда мне встречаются корабли, на земле стоит плач. Я тащу их прямо на скалы и кормлю ими море. Где бы я ни появился, они покоряются владычице нашей Зиме.

Ничего не ответил туман на его заносчивую похвальбу, лишь медленно поднялся и повлекся прочь от моря, и, расстилаясь по длинным долинам, залег меж горами. Спустилась ночь, все затихло, и тогда в тишине раздалось бормотанье тумана. Я расслышал в этом мерзком бормотании рассказ о его жутких трофеях. «Сто пятьдесят испанских галеонов, торговый караван, что шел из Тира, восемь рыболовецких флотилий и девяносто рыбацких судов, двадцать военных кораблей под парусами, триста восемьдесят семь речных барж, сорок два торговых корабля с грузом специй, тридцать яхт, двадцать один новомодный линкор, девять тысяч адмиралов…», — бормотал он, хихикая; и я спасся бегством от этой страшной заразы.

Все мы, люди пишущие, напоминаем матросов, спешно вяжущих плоты на обреченном корабле.

Когда, ослабнув под бременем лет, мы канем в вечность со всем, что в нас было, наши мысли, как затерянные плотики, закачаются на волнах моря Забвения. На них — лишь наши имена да фраза-другая; редко что-нибудь еще.

Те, чья профессия — писать на злобу дня, похожи на матросов, что вяжут плоты, только чтобы согреть руки, только чтобы отвлечься от мыслей о полной своей обреченности; их плотики развалятся раньше, чем корабль пойдет ко дну.

Смотрите — вокруг нас мерцает море Забвения, его спокойствие смертоносней, чем буря. Сколь мало волнуют его наши лодчонки. В его глубинах, как громадный кит, плывет Время; и, как кит, кормится мелочью — обрывками мелодий, безыскусными песенками давних золотистых вечеров — но вот повернется — и, подобно киту, опрокидывает огромные корабли.

Смотрите — вот лениво плывут обломки Вавилона*, а вот — то, что некогда было Ниневией*; их цари и царицы уже в глубине, под грузом веков, что скрыли громаду пропитанного влагой Тира и окутали темнотой и мраком Персеполь*.

Другие же… На дне моря, усыпанном венками, я смутно различаю очертания затонувших кораблей.

Все наши корабли непригодны к плаванию изначально.

А плотик, что сделал Гомер для Елены* — плывет.

Верх лесов, в которых стоял огромный дом, рухнул, и вместе с лесами упал рабочий. Я увидел, что, падая, он пытается вырезать ножом на лесах свое имя. Время у него было — падать предстояло почти триста футов. И у меня все не шел из головы этот его бессмысленный жест — ведь не только сам он через три секунды разобьется в лепешку, но и стойка лесов, на которой он нацарапает, сколько успеет, букв своего имени, через месяц-другой непременно пойдет на дрова.

Я пошел домой — нужно было заняться работой. Но весь вечер мне не давали серьезно работать мысли о безрассудстве этого человека.

А поздно ночью — я еще работал — сквозь стену вплыл призрак рабочего и, смеясь, повис надо мной.

Я не слышал его смеха — лишь собственный голос, когда заговорил; но видел нечто расплывчато-серое, трясущееся от хохота.

Я спросил, над чем он смеется; тогда заговорил и призрак.

— Я смеюсь над тобой: ты сидишь и работаешь, — сказал он.

— Почему же, — спросил я, — ты смеешься над серьезной работой?

— Э-э, твоя прекрасная жизнь пролетит, как порыв ветра, — сказал он, — а через несколько веков и от всего твоего дурацкого мира следа не останется.

Он вновь залился смехом, на сей раз слышимым, и со смехом прошел сквозь стену и растворился в вечности, из коей явился.