Лорд Дансейни - Время и боги: рассказы

— Что же было потом? — спросила миссис Меддип.

И в ее интонациях было что-то такое, что заставило юношу вернуться к своей повести.

— Роза брала уроки пения, — выдавил он. — В Лондоне. Она ездила туда время от времени… Я знал об этом, но не придавал значения. Мне казалось — она и Лондон настолько не подходят друг к другу, что из этого все равно ничего не выйдет. Мне и в голову не могло прийти, что Лондон способен научить чему-то такую девушку, вот почему я не обращал на эти поездки никакого внимания.

Молодой человек верил, что его Роза была плоть от плоти меловых холмов и мягких вечерних сумерек — тех составляющих великой гармонии, о существовании которой молодой человек, разумеется, не подозревал; он не мог и помыслить, что Лондон способен повлиять на ее будущее больше, чем сам он умел влиять на движение звезд. Играет ли Лондон какую-то роль в этой великой гармонии или воюет против нее, для нашей истории не существенно. Важно то, что юноша полностью игнорировал своего соперника — Великий Лондон, ибо слишком верил своим союзникам: величественным и молчаливым холмам, весне, лету, светлым, нетронутым лесам и очарованию юности. Но в конечном итоге Лондон победил. Город отнял у него Розу. Огромное торжище, что втягивает в себя все самое лучшее, что только найдется на тысячах разбросанных по всей стране ферм, отыскало Розу Тиббетс, натренировало ее голос, придало ему правильный тембр и звучание. И однажды вечером, когда цветки вероники светились у них под ногами, подобно упавшему наземь небу, когда птицы уже вернулись в гнезда, а летучие мыши только покидали свои дупла, Роза неожиданно сказала ему, что будет петь в Лондоне, а потом отправится выступать на континент.

И ее слова настолько противоречили всему, о чем они вместе мечтали, и как представляли свое будущее здесь, на ферме среди холмов, — и столь чуждыми были Лондон и континентальные города густому, сладкому воздуху и тишине окружающих полей, где даже редкие звуки были хорошо знакомыми и безопасными, что ее план показался ему изменой и очаровательному миру, где они так долго бродили рука об руку (если, конечно, он действительно был таким, как его описывал Брок) — и миру, созданному их мечтами. Разумеется, большие города и огромные концертные залы ничуть не напоминают дремлющие в сумерках холмистые равнины, и когда Брок впервые подумал об этом, то пришел в самое настоящее смятение. Он не стал требовать от подруги никаких объяснений; единственное, о чем юноша снова и снова спрашивал ее, это о том, правду ли она только что ему сказала, и, убедившись, что не ослышался, принялся осыпать возлюбленную упреками, которые были такими же горькими, какой казалась ему его неожиданная потеря. Роза вовсе не бросала и не отвергала его, но он вообразил, будто дело обстоит именно так, и эти исполненные глубокой обиды слова были последними, которыми они обменялись.

— И что же, она действительно стала петь? — поинтересовалась миссис Меддип. Ей казалось, что от этого зависит очень многое. Если бы Розе Тиббетс не удалось добиться желаемого, она довольно скоро должна была вернуться к юноше — больше того, была бы рада это сделать. А миссис Меддип была убеждена, что девушка, живущая в каких-нибудь сорока милях от ее дома, вряд ли могла стать известной певицей, ибо настоящие знаменитости всегда происходили из каких-то отдаленных краев.

— Она и сейчас поет, — сказал Брок.

— Сейчас? — не поняла миссис Меддип.

— Да. В Варшаве, — пояснил он.

— Не может же быть, чтобы вы имели в виду!.. — ахнула миссис Меддип. — Роза Тибетская — неужели это она и есть?.. — Это имя она успела услышать по радио.

— Да, так она теперь себя называет, — печально ответил Брок.

— И… вы ее только что слышали?

Он кивнул.

Да, подумала тогда миссис Меддип, это все объясняет. Узнать, что твоя девушка находится в нескольких тысячах миль от тебя и поет какие-то веселые песенки — от такого немудрено впасть в уныние. Ей действительно стало все понятно; разъяснилась и история, которую рассказал жилец, и его подавленное настроение. Что касалось Розы Тибетской, то это имя было ей знакомо — правда, довольно смутно, совсем как нам известны имена Юлия Цезаря и Вордсворта*, и все же не узнать его миссис Меддип не могла; весь последний год оно часто звучало по радио вместе с песнями, которые ей нравились и которые напоминали удивительные раковины, которые приносил к ее дому морской прилив.

А Брок снова включил радиоприемник, и поскольку он все еще был настроен на Варшаву, оба снова услышали имя Розы Тибетской, стоило ему только нажать кнопку. Потом Роза стала исполнять другую песню, но молодому человеку вовсе не нужно было слышать имя, — или сценический псевдоним, которым она себя называла, — чтобы узнать, кто это поет, ибо каждая нота, каждый обертон ее голоса был ему хорошо знаком. И для юноши, который никогда не путешествовал, тысячи миль, что пролегли сейчас между ним и голосом, который, казалось, звучал совсем рядом, представлялись непреодолимой пропастью одиночества и разлуки. Роза пела старую английскую песню «Дом, милый дом», и ее голос разносился сейчас над всей Европой; эта песня миссис Меддип тоже нравилась, однако ради бедного мистера Брока она предпочла бы, чтобы радио скорее замолчало. Она даже жалела, что решила перенести к нему приемник, чтобы угодить какой-то женщине, которая, видите ли, «устала от музыки». Потом миссис Меддип пришло в голову, что она может попытаться уговорить мистера Брока выключить радио.

— Хорошо ли, — заметила она, — когда что-то будит в нас чересчур много воспоминаний?

— Это все, что у меня осталось, — ответил молодой человек, подавшись вперед и вслушиваясь в доносящиеся из приемника звуки. Какое-то время он молчал, потом снова стал вслух перебирать воспоминания, которые вызвал в нем прилетевший из Варшавы голос. Он говорил о плетеных оградах овечьих загонов, о стрижах, что с недоступной словам грацией проносятся по вечерам над сутулыми крышами старых деревень, об огромных соцветиях коровяка, поднимающиеся выше самой высокой травы и о множестве других вещей, которые, как ему казалось, предал этот голос — голос, без которого они утратили все свое очарование; так наутро бесследно исчезает мельком замеченный вечером лагерь каких-нибудь таинственных скитальцев. Именно так обстоит дело со всякой тайной, с любым волшебством: оно исчезает и появляется совершенно неожиданно, когда само пожелает; в дни, когда у Брока была Роза, холмы и луга казались ему напоенными магией, когда же девушка исчезла, все окружающее тотчас лишилось всякого налета волшебства. Некая колдовская сила оставалась только в ее голосе; эта сила продолжала манить юношу, словно прикосновением волшебной палочки пробуждая воспоминания.