Мэри Стюарт - День гнева. Принц и паломница

Каэрлеон, Город Легионов, ни в чем не походил на Камелот. Римляне возвели здесь мощную крепость над рекой, которую называли Иска Силурум. Эта крепость, стратегически расположенная в месте слияния реки с одним из ее притоков, была сперва отчасти восстановлена Амброзием, а затем расширена до исходных своих размеров уже при Артуре. За стенами ее вырос город с рыночной площадью, христианской церковью и дворцом возле римского моста, который — залатанный тут и там, с новыми столбами под факелы — перекрывал всю реку.

Король и большая часть его двора разместились во дворце за крепостными стенами. Однако многие из его рыцарей квартировали в крепости; там же поначалу поселили и оркнейских принцев. Покои их все еще находились отдельно, прислуживали им, помимо челяди с Оркнейских островов, слуги Артура. Габран, к явному его неудовольствию, в силу обстоятельств остался с мальчиками; разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы ему позволили последовать за Моргаузой в Эймсбери. Гавейн, которого все еще терзал мучительный стыд за позор матери и не менее мучительная сыновняя ревность, не упускал ни единого случая показать любовнику королевы, что теперь он утратил всякий вес и положенье. Гахерис следовал его примеру, но, как это было у него в обычае, более открыто, приправляя презренье к потерявшему свое место любовнику матери, где возможно, оскорбленьями. Оставшиеся двое, вероятно, не столь осведомленные о любовных капризах Моргаузы, не замечали его вовсе. Мысли Мордреда были заняты другим.

Но дни шли, и ничего не происходило. Если Мерлин, восстав из мертвых, действительно намеревался побудить Артура к мести Моргаузе и ее семье, он с этим не спешил. Старик, ослабевший после своих злоключений в минувшие лето и осень, по большей части не покидал отведенных ему покоев во дворце короля. Артур часами просиживал у его ложа; было известно, что Мерлин поднимался со своего одра, чтобы раз или два явиться на заседанье тайного совета, но оркнейским принцам ни разу не довелось встретиться с чародеем.

Поговаривали, сам Мерлин отсоветовал королю устраивать празднества в честь своего возвращенья. Не было ни публичного оглашенья, ни церемонии воссоединенья. По мере того как шло время, люди стали свыкаться с тем, что чародей вновь ходит среди них, словно «смерть» кузена и главного советчика короля, и охвативший всю страну траур был еще одним проявленьем привычки чародея появляться и исчезать, когда ему вздумается. Они всегда знали, говорили, мудро кивая, завсегдатаи таверн, что великий чародей умереть не может. А если он предпочел лежать в подобном смерти трансе, в то время как дух его витал по чертогам умерших, то что ж, он вернулся назад, наделенный большими, чем когда-либо, мудростью и волшебной силой. Вскоре он вновь вернется в свой полый холм, в священный Брин Мирддин, где пребудет вечно, быть может, временами невидимый, но могучий и готовый прийти на помощь тем, у кого возникнет в нем нужда.

Тем временем, если Артур все же выкроил время, чтобы поговорить с чародеем о судьбе оркнейских принцев — о том, что Мордред среди них самый важный, мальчики, разумеется, не догадывались, — то ни слуги, ни придворные ничего не ведали. Правда заключалась в том, что Артур, не чувствуя на сей раз твердой почвы под ногами, медлил. Но вскоре его подтолкнул к действию, вовсе о том не помышляя, сам Мордред.

Дело было вечером незадолго до Рождества. Весь день мело, и пурга помешала принцам выехать на прогулку верхом или поразмяться на оружии. С приближеньем празднеств — Рождества и дня рожденья короля — никто не потрудился преподать им обычные уроки, и потому все пятеро провели день, праздно слоняясь по большому покою, где спали в компании нескольких слуг. Они объелись, выпили больше привычного крепкой валлийской медовухи, приправленной пряностями, поссорились, подрались и наконец притихли, увлекшись игрой, которая довольно давно уже шла в дальнем углу комнаты. Шел последний кон, и за плечами игроков собралась толпа зрителей, предлагая советы и время от времени разражаясь поощрительными возгласами. Играли Габран и один из каэрлеонцев, которого звали Ллир.

Время было позднее, масло в лампах почти догорело и потому светили они тускло. Очаг лениво чадил, холодный сквозняк от окна намел небольшой нанос снега на полу, чего, впрочем, никто не замечал.

Гремели и катились кости, стучали и щелкали игорные фишки. Прошлые игры тянулись спокойно и ровно, и в зависимости от того, кому улыбалась удача, от игрока к игроку перемещались по столу горки монет. Понемногу эти горки выросли до пригоршней. Среди меди в них появилось серебро, но проблескивало и золото. Постепенно зрители умолкли; не до шуток и не до советов, когда столь многое поставлено на кон. Зачарованные игрой, мальчики придвинулись ближе. Гавейн, позабыв о своей враждебности, заглядывал Габрану через плечо. Братья его были так же захвачены игрой, как и он. Игра переросла в состязание оркнейцев против всех остальных, и на сей раз даже Гахерис стал на сторону Габрана. Мордред, сам по натуре не игрок, стоял по другую сторону стола, волею случая оказавшись в лагере противника, и равнодушно взирал на происходящее.

Габран бросил кости. Один и два. Ход почитай что ничтожный. Ллир, выбросив пару пятерок, победно провел в дом свою последнюю фишку и ликующе возвестил:

— Играем! Играем! Это уравнивает две твои прошлые победы! Играем последний решающий кон. А кости-то меня слушаются, так что похлопай мне, приятель, и молись своим чужеземным богам!

Габран раскраснелся от выпитой медовухи, но по виду был еще достаточно трезв и слишком изыскан, чтобы подчиниться хотя бы одному из этих увещеваний. Пододвинув проигранные монеты своему противнику, он не без сомнения произнес:

— Похоже, ты совсем меня обчистил. Прости, но решающим придется считать этот кон. Ты победил, а меня ждет постель.

— Ладно, брось. — Ллир, искушая, погремел в кулаке костями. — Теперь твоя очередь. Пора удаче улыбнуться и тебе. Давай же, попытай счастья. Не стоит портить такую игру.

— Но у меня правда ничего больше нет. — Отвязав с пояса кошель, Габран порылся на самом его дне. — Видишь, совсем ничего. Где же мне еще добыть денег, если я проиграю снова?

Он запустил пальцы поглубже, потом вывернул кошель наизнанку и потряс над доской.

— Вот. Ничего.

Из недр кошеля не вывалилось ни одной монеты, зато выпало что-то другое, покатилось по доске и остановилось наконец, поблескивая в свете лампы.

Это был округлый амулет из дерева, отбеленного морем до блеклого серебра, с грубо вырезанными на нем глазами и ртом. В дырки-глаза были вклеены смолой две голубые речные жемчужины, а изгиб усмехающегося рта был замазан красной глиной. Грубый амулет богини с Оркнеев, по всей видимости, изготовленный ребенком, но для выходца с островов — самый могучий символ.