Лев Вершинин - Войти в Реку

Сытость и мягкая волна коньяка сделали свое дело, знобкое отупение сменилось убаюкивающим покоем, только что-то тревожило, оставалось непонятным: скажем, где все-таки Петер — и кто же себя, черт побери, за Петера выдавал? или наоборот, откуда взялся тот? или — где же был сам Томас, коль скоро Магда искала его три дня? — об этом хотелось подумать, больше того, об этом следовало подумать, но не думалось. Словно нежным тончайшим туманом затягивало сознание, похожим на мягкую-премягкую сетку, сплетенную из тополиного пуха, мысли плыли, растекались… впрочем, удивительно ли, после двух бокалов «шато-де-рено» и едва ли не наполовину оприходованной бутыли «Реми Мартен»?..

Выпитое и съеденное тянуло на сон, опасения и тревоги все тише копошились в своих норках, но, несмотря на это, Томас заметил, что Магда занервничала и, кажется, куда-то спешит. Ревнивым пьяным голосом он поинтересовался, чего это она вдруг засуетилась. Магда обворожительно улыбнулась, привычно перебросила волосы через плечо и сказала:

— Минуточку, милый!

Сколько на самом деле длилась минуточка, Томас не помнил, но проснулся он оттого, что перед ним в невообразимом, прозрачном, ничего не скрывающем кимоно, с еще влажными после душа волосами стояла Магда… и руки сами потянулись к ней… и она не растаяла, нет, она… и был момент, когда послышалось Томасу, будто прошептала Магда: «А где же все-таки бриллианты, Томми?..», но переспрашивать не хотелось, да и чего не прислышится в счастливом полубреду?..

Маааааааааааагда!..

Томми, мой Томми, еще! еще!! еще!!!

…Проснулся Томас рывком — оттого что Магды не было рядом. Затекшую руку покалывало. В темноте терялись часы, но, судя по блекнущему за окном занавесу сумерек, близилось утро. Он поднялся, стараясь не шуметь, беззвучно оделся. Чистая свежесть ликовала в мозгу. Никакого похмелья. Все. Уже не сплю. У-же-не-сплю. Прежде всего, подумалось четко и ясно, навести справки о Петере. В институте, в полиции, у этой кретинки Клары. Да что там! — одернул он сам себя, какие справки?! — просто позвонить Петеру, прямо сейчас позвонить, пока он еще не проснулся, — и все. И рассказать об этом кошмаре. И сообщить, что впредь пить надо меньше.

Но еще раньше, прежде всего — поцеловать Магду.

Представилось: вот она возится на кухне, а я выхожу, медленно этак, на цыпочках, неслышно, словно тигр, шаги мои мягки, и я приближаюсь и целую — в ямочку на шее, ведь волосы, конечно, отброшены, как всегда, через плечо, я целую ее нежно-нежно…

Глаза уже привыкли к сумраку, уши — к звенящей, чуть разбавленной тиканьем будильника тишине. Томас приоткрыл дверь спальни. В коридоре было еще темнее. Лишь из-под дверей кухни пытался выползти надломленный, полураздавленный лучик.

Т-с-с… шаги мои мягки…

Томас не мог объяснить себе своего поведения, но чувствовал, что делает все так, как надо. Собственная преувеличенная осторожность вызвала беззвучную усмешку.

Тигр, о, тигр, светло горящий… или как там у Блейка?.. и кстати, у Блейка ли? может, вовсе у Киплинга?..

Шаги мои мягки, шаги мои неслышны…

Я иду, Магда…

Он на цыпочках подошел к кухонной двери и, замерев, прижался ухом к замочной скважине. Там говорили. Двое. Тихо — Магда, и очень тихо, совсем почти неразличимо — какой-то мужчина.

— …короче говоря, милый, он спит сейчас, как сурок.

— Все они такие! Извольте: замочил лучшего друга и дрыхнет без зазрения совести… Ублюдок. И папаша не лучше был. Все — ему, ему, ему…

— Тише, Матти!

Маттиас?

— Брат, называется. Задавил бы клопа, кабы не камешки…

Маттиас!

— Ну и ты хороша, однако. Могла бы сразу позвонить, а решила, небось, сперва покувыркаться, а? С паршивой овцы хоть шерсти клок сорвать… ох и сука же ты, Магда… мало тебе Петера?

— Матти, прошу тебя! Он же умер… да и разве же нам было плохо втроем?.. если бы еще не его дурацкие фантазии…

— Да уж… с нервами у Петера было не ахти, в последнее время совсем свихнулся… ну, хрен с ним… неважно… главное, через полчасика взять эту тварь за жабры, чтоб сразу до задницы раскололся… А ловко ты его все-таки сделала…

— Вот, а ты говоришь — с паршивой овцы…

— Ладно, не сердись, иди-ка лучше сюда…

— Какой ты нетерпеливый…

— Давай, бери… так вот, так, так, еще!.. слушай, интересно: а у него это так же, как у нас, или…

— Конечно, глупенький… А ты как думал?

— Ну, мало ли что. Он же выродок, вроде нелюди, с него станется… а с другой стороны, все же брат родной…

— …ааааааах! ах!.. да… и я вот с ним как ни работала, сама уже вроде была готова… а спрашиваю, где эти говенные бриллианты — молчит, прикидывается… ах!..

— Еще бы. Двуличная свинья… А тебе с ним хорошо было?

— Куда ему до тебя, милый… даже до Петера… Здесь так тесно…

— Ничего, а мы вот этак попробуем… Ты присядь, присядь… Удобно?

— О-о-о, Матти!..

— И так! и еще так!

— О-о-о…

…Беззвучный, поздний, последний дождь хлестал по лицу Томаса, высыхая почти мгновенно. В смутном сумеречном предутрье он легко выбрался из города; тех, копошившихся на кухне, не отвлекла бы даже канонада, они были чересчур заняты, а он шел тихо, и шаги его были мягки, и дверь закрылась за ним без хлопка… а на улице никто даже и не окликнул, сонный случайный полицейский протяжно зевнул и пожелал доброго утра, а пустой первый трамвай без задержек довез почти до самой окраины предместья. Оттуда до лесополосы идти было совсем недолго.

Томас примостился в неглубокой ложбине, под густыми, затейливо перепутанными кустами, и пристально разглядывал пистолет.

Мушка. Дуло. Курок.

Рукоять. Обойма. Патроны.

Предохранитель.

Потеряно было все. Найдено — только эта вещица, скорее даже — вещь в себе. Он никогда особо не любил оружия, ни огнестрельного, ни холодного, хотя и считается, что всякий мальчишка до старости обязан балдеть от прикосновения к металлу.

«Я ничем не обязан. Никому…»

И все же…

Томас попробовал на зуб пулю.

Вполне реальна. Ровно настолько, насколько и требуется.

Запихал патрон обратно в обойму, затем рывком — обойму в рукоять, предохранитель снят, патрон дослан в ствол.

Приоткрыв рот, начал медленно придвигать ствол к губам.

Главное — не оцарапаться мушкой…

Но ствол уже во рту, вошел как по маслу, не царапнув, умостился, не касаясь неба, да так уверенно, будто всегда был для этого предназначен. Томас нащупал языком срез дула: непривычное ощущение металла, слабый привкус давно сгоревшего пороха, пакли, ружейной смазки. И никакого запаха смерти. Никакого вкуса.

А может, ее и вообще нет? Сон — есть, и бред — есть, и похмелье — тоже есть, а смерти — нет? Вот было бы любопытно…

Стоило поставить эксперимент и все проверить лично. В конце концов это его — и только его — дело. Где-то там, в глубине ствола, прячется пуля — рыженькая, маленькая, пугливая, вполне безопасная. Ничего, сейчас она выпрыгнет, надо только выманить ее, раздразнить как следует…