Роман Суржиков - Стрела, монета, искра

Джоакин, услышав разговор торговца с Луизой, оживился:

— Мы что же, направляемся в гости к графу?

— Ну, для тебя-то графья — дело привычное, — поддел его Хармон. — На былой войне ты, помнится, был графу Рантигару все равно, что правая рука.

Полли улыбнулсь, и Джоакин, что тщательно не смотрел на нее, тут же вспылил:

— Не вижу поводов для смеха, сударыня! Что было — то было! А если мы и проиграли войну, то не моя в том вина: сама судьба обернулсь против нас.

— Не смею спорить, сударь. Я понимаю в войне так же мало, как и в мужчинах.

Глаза Полли смеялись. Джоакин зло всхрюкнул и удалился.

Ветер принес с запада тяжелые тучи, пошли дожди. Странная погода в этих землях вокруг Дымной Дали: конец марта всегда теплый, солнечный, зато в конце апреля холод возвращается на время и берет свое — поливает ледяными дождями, а то и сыплет снегом. Дорога, укрепленная булыжниками, не раскисла, и можно было продолжать движение. Но сделалось чертовски зябко, особенно — ночами, и, как назло, сухих дров для костра было не сыскать. Ночью все ютились в двух крытых фургонах, разделив их попросту на мужской и женский. Спали вповалку, освободив площадку от мешков с товаром. Зато было теплее.

Приближался город Барберри на берегу озера Дымная Даль. В нем Хармон планировал расстаться с беженцами. Оттуда можно податься и дальше на север по Озерной дороге, и на восток проселком, и лодками на юг — в Альмеру. Можно и в самом Барберри осесть: город живой, торговый, там можно найти себе применение, если хоть чему-то обучен. Хармон же планировал отправиться из Барберри кораблем в Уэймар, где ожидала его встреча с графом Виттором.

Вечером, за пару дней до города, он выселил весь честной народ в другой фургон, оставив при себе лишь Джоакина.

— Мы с тобою, приятель, попадем в замок графа. Хочу удостовериться, что ты знаешь, как себя вести, и не опозоришь меня.

Джоакин вскипел и изготовился возмущаться, но Хармон добавил:

— А не хочешь — останешься в Барберри сторожить обоз, а я с собою Снайпа возьму. Он, конечно, угрюмый тип и не красавчик…

Джоакин взял себя в руки и согласился на проверку. Почти без помощи со стороны Хармона он вспомнил, что при встрече с графом следует отвесить поясной поклон, а кастеляну и рыцарям достаточно низкого кивка головой; что руку для пожатия протягивать не нужно — это дерзость; что Джоакин, как воин, имеет право звать графа "милорд", но учтивей все-таки говорить "ваша милость"; что место за столом Джоакину укажут, и сесть он должен никак не раньше, чем задница последнего из графских рыцарей коснется скамейки. Если доведется поднимать кубок, то пить нужно просто за здравие его милости и не упражняться в остроумии — а то, неровен час, нагородишь глупостей. Недурно также запомнить, что Шейланд враждует с западниками и дружит с Ориджинами, потому о первых надлежит помалкивать, а вторых, по возможности, хвалить.

— Еще вот что. Если доведется говорить с молодой женой графа — вряд ли, конечно, но вдруг! Руку взаправду не целуй, а только тронь кончиком носа. Графиню можешь звать "миледи" или "ваша милость", но лучше скажи "ваша светлость". Она герцогского рода, ей будет приятно.

— Герцогского рода?.. — присвистнул Джоакин. — И кто же она?..

Тут их прервали: откинулся полог, и в фургон просунулась мокрая голова Вихренка.

— Хозяин, там такое дело…

— Где?

— Во второй повозке.

— И что там?

— У нас хворый обнаружился! Малец из Ниара посинел!

— Тьма холодная, — Хармон сплюнул. Вздохнул, закутался в плащ. — Что же, идем глянем…

Торговец выбрался из фургона, Джоакин следом. Снаружи лупил холодный дождь. Если положить руку на сердце, то Хармону ни капельки не хотелось глядеть на хворого. Чего хотелось — так это сесть в свою повозку и прямо сейчас дать ходу. Коль среди ниарцев есть один синюшник, то может и второй найтись, а там и третий. А там, глядишь, и сам Хармон-торговец станет ртом воздух глотать да глаза выпучивать. Нет уж, держи монету в кармане, а хворь — за горами!

Проблема состояла как раз в монете: в том фургоне товара было этак на дюжину эфесов, да плюс сама телега с лошадьми. Жалко! И зачем только он дал слабину в Излучине, взял с собой этих чертовых беженцев?.. Скрепя сердце, Хармон забрался во вторую повозку.

Внутри горела масляная лампа. Весь честной народ сгрудился в спальной половине фургона, застеленной одеялами. Виновника переполоха торговец разглядел не сразу: малярский внучок забился в тенистую щель между ящиками в дальнем конце повозки. Рядом находился его дед. В проходе стоял Снайп, отгораживая Маляра с Маляренком от остальной компании. Дезертир держал боевой топор, выставив его перед собой — не так, чтобы рубить, но так, чтобы не дать отщепенцам приблизиться к стаду.

— Проваливайте, ну! Больше повторять не стану! — рычал Снайп, когда Хармон забрался в фургон.

— Хозяин здесь! Вот его и послушаем, — сказала Луиза.

— Что тут у вас творится? — спросил Хармон, хотя прекрасно видел, что.

— Малец принес на себе мор, вот что. У него вся рожа посинела.

— А ну-ка, дайте поглядеть, — сказал Хармон.

Народ расступился. Торговец не имел желания приближаться к мальчику, сунул лампу в руку Снайпа:

— Посвети-ка.

— Еще чего… — фыркнул охранник и передал лампу Маляру.

Тот поднес свет к лицу внука. Верно: губы были синими, щеки — белыми. Малец дрожал.

— И что же с тобой делать?.. — проворчал Хармон.

— Как — что? — искренне удивилась Луиза. — Выкинуть к чертям!

— Деда тоже, — добавил Снайп. — Мелкий около него все время. Оба уже хворые.

— Сжальтесь, — сказал Маляр, но старуха Мэй тут же перебила его:

— Гоните их, Хармон Паула! Пускай идут назад в Ниар! Подлые отродья, могли бы и сами вылезти, коли хворые! А туда же — сжальтесь!

— Пощадите… — шепнул внучок, но Снайп погрозил ему топором:

— Ану цыц! Будешь болтать — пришибу.

— Да никакие мы не хворые! — вскричал Маляр. — Внучок простудился, вот и мерзнет! А вы его — на улицу, в мороз! И до ближнего города два дня ходу.

— Не наша забота!

— Знаем мы такие простуды!..

— Гоните их, хозяин!

Хармон призадумался. Ситуация была сложна. Мальца жалко: Хармон, вроде как, помочь хотел, взял деда с внуком в телегу. А теперь выкинуть ночью среди поля, да в холодный ливень — вот уж благодеяние! Но жалость — дело глупое. Где речь о хвори, надо думать головой, а не чувством. Вон, имперские солдаты оцепили Ниар и никого больше не выпускают, и плевать им на жалость.