Патрик Ротфусс - Имя ветра

Другие фургоны покатились прочь, и я поковылял за Беном к его фургону. Он сделал вид, что ему нужно срочно проверить веревки, удерживающие брезентовый верх. Я уже немного пришел в себя и помогал ему как мог, пока мимо нас не проехал замыкающий фургон труппы.

Когда я поднял взгляд на Бена, в его глазах кипела ярость.

— О чем ты думал? — прошипел он. — Ну? О чем? О чем ты думал?

Я никогда раньше не видел Бена таким; все его тело словно скрутилось в один тугой узел, он прямо трясся от злости. Он отвел руку, собираясь ударить меня, и… остановился. Через мгновение рука его бессильно упала.

Он тщательно проверил последнюю пару веревок и забрался в фургон. Не зная, что еще делать, я последовал за ним.

Бен дернул поводья, и Альфа с Бетой поволокли фургон вперед. Теперь мы были последними в караване. Бен смотрел прямо перед собой, я теребил разорванную рубашку. Висело напряженное молчание.

Оглядываясь назад, я понимаю, как глупо было то, что я сделал, поразительно глупо. Когда я связал мой выдох с воздухом вокруг, я сделал невозможным для себя вдохнуть. Мои легкие были недостаточно сильны, чтобы всколыхнуть такой объем воздуха. Мне понадобились бы кузнечные меха вместо легких. С тем же успехом я мог попытаться выпить реку или поднять гору.

Около двух часов мы ехали в тягостной тишине. Солнце уже золотило верхушки деревьев, когда Бен наконец глубоко вздохнул, шумно выдохнул и передал мне поводья.

Когда я взглянул на него, я впервые осознал, насколько же он стар. Я давно знал, что он подбирается к шестому десятку своих лет, но никогда не видел, чтобы он выглядел на свои годы.

— Я солгал твоей матери, Квоут. Она видела финал того, что произошло, и беспокоилась за тебя. — Его глаза не отрывались от переднего фургона. — Я сказал ей, что мы работали над трюком для представления. Она хорошая женщина и не заслуживает лжи.

Мы покатили дальше в бесконечной пытке молчания. До заката оставалось еще несколько часов, когда я услышал голоса.

— Серовик! — передали по цепочке.

Скачок нашего фургона, свернувшего на траву, вывел Бена из размышлений. Он огляделся и увидел, что солнце еще стоит высоко над горизонтом.

— Почему мы так рано останавливаемся? Дерево поперек дороги?

— Серовик, — указал я вперед, на огромный каменный монолит, видневшийся над крышами фургонов впереди нас.

— Что?

— Мы иногда встречаем на дороге такие камни. — Я снова указал на серовик, торчащий выше некоторых деревьев вдоль обочины.

Как большинство камней, он представлял собой грубо высеченную прямоугольную плиту более трех метров высотой. Фургоны, столпившиеся вокруг него, казались крошечными и хрупкими по сравнению с громадой камня.

— Я слышал, их называют стоячими камнями, но я видел много таких же, которые не стояли, а лежали на боку. Мы всегда останавливаемся на дневку, когда находим их, если не очень торопимся. — Я замолчал, поняв, что заболтался.

— Я знал их под другим названием: путевики, — тихо произнес Бен.

Он выглядел постаревшим и усталым. Через секунду он спросил:

— А почему вы останавливаетесь, когда их находите?

— Мы всегда так делаем. Для передышки. — Я подумал немного. — Наверное, считается, что они приносят удачу.

Мне ужасно хотелось рассказать что-нибудь еще, чтобы поддержать беседу, раз уж у Бена вдруг проснулся интерес, но я не смог ничего больше придумать.

— Пожалуй, можно и так считать. — Бен направил Альфу и Бету за камень, в сторону от остальных фургонов. — Приходи ко мне на ужин или сразу после. Надо поговорить. — Он отвернулся и начал выпрягать Альфу из фургона.

Я никогда раньше не видел Бена в таком плохом настроении. Боясь, что разрушил все между нами, я повернулся и побежал к родительскому фургону.

Мать сидела перед только что разведенным костром, медленно добавляя в огонь веточки, чтобы он разгорался. Отец растирал ей шею и плечи. Они оба повернулись на звук моих торопливых шагов.

— Можно, я сегодня поужинаю с Беном?

Мать посмотрела вверх, на отца, затем снова на меня.

— Не будь назойливым, милый.

— Он пригласил. Если я пойду сейчас, то смогу помочь ему устроиться на ночь.

Мать шевельнула плечами, и отец снова принялся их растирать.

— Тоже верно, только не задерживайся до утра, — сказала она и улыбнулась мне. — Поцелуй меня.

Я обнял и поцеловал ее.

Отец тоже меня поцеловал.

— Дай-ка сюда свою рубашку. Будет чем заняться, пока твоя мать готовит ужин. — Он снял с меня рубашку и ощупал порванные края. — Да она совсем дырявая — больше, чем положено.

Я начал бормотать объяснения, но он отмахнулся.

— Знаю, знаю, это все ради благой цели. Будь аккуратней, а не то придется тебе самому чинить рубашки. В твоем сундуке есть другая. Принеси мне заодно иголку с ниткой, будь так любезен.

Я бросился в заднюю часть фургона и вытащил чистую рубашку. Копаясь в поисках нитки с иголкой, я услышал, как моя мать запела:

А отец ответил:

Когда я вылез из фургона, отец нависал над матерью в эффектном наклоне и целовал ее. Я положил нитку с иголкой рядом с рубашкой и стал ждать. Поцелуй выглядел весьма приятным. Я наблюдал внимательно, смутно догадываясь, что в будущем мне тоже захочется поцеловать даму. Если такое в конце концов случится, я желал проделать все грамотно.

Через минуту отец заметил меня и снова поставил мать на ноги.

— С тебя полпенни за представление, мастер подглядыватель, — расхохотался он. — Почему ты еще здесь, парень? Могу поспорить на те же полпенни, что тебя задержал какой-то вопрос.

— Почему мы останавливаемся у серовиков?

— Традиция, мой мальчик, — торжественно сказал он, широко разводя руками. — И суеверие. Что, в общем-то, одно и то же. Мы останавливаемся для удачи, и все радуются неожиданному отдыху. — Он помолчал. — Я знал даже стишок о них. Как там было?..

Отец постоял секунду, глядя в пространство и покусывая нижнюю губу, потом покачал головой:

— Не могу вспомнить конец. Господи, как я ненавижу поэзию! Как можно запомнить слова, не положенные на музыку? — Его лоб собрался складками от сосредоточенности, пока он прокручивал про себя слова.

— А что такое тяговик? — спросил я.