Сара Маас - Двор Шипов и Роз

— Элейн сказала… но она сказала — ты ездила меня навестить. Что ты пыталась.

Нэста фыркнула, её мрачное лицо было полно накипевшего гнева, с которым она никогда не сможет справиться.

— Он выкрал тебя ночью, неся какую-то чушь о Договоре. А затем всё пошло так, будто этого никогда не было. Это было неправильно. Ничего из случившегося не было правильным.

Мои руки бессильно опустились.

— Ты пошла за мной, — выдохнула я. — Ты пошла за мной — в Прифиан.

— Я добралась до стены. Я не смогла найти способ пересечь её.

Я поднесла дрожащую руку к горлу.

— Ты два дня добиралась туда и два дня обратно — через зимний лес?

Она пожала плечами, глядя на щепку, которую она содрала со стола.

— Спустя неделю, как тебя забрали, я наняла наёмницу из города, чтобы она провела меня. За деньги с той шкуры. Казалось, только она мне поверит.

— Ты сделала это… ради меня?

Глаза Нэсты — мои глаза, глаза нашей матери — встретились с моими.

— Это было неправильно, — повторила она.

Тамлин ошибался, когда мы говорили о том, мог бы мой отец прийти за мной — в нём нет отваги, гнева. Если бы пришлось, он бы нанял кого-то другого сделать это за него. Но Нэста отправилась вместе с той наёмницей. У моей полной ненависти, равнодушной сестры хватило храбрости пойти в Прифиан ради моего спасения.

— Что случилось с Томасом Мандри? — выдавила я, слова душили.

— Я поняла, что он бы не пошёл со мной спасать тебя в Прифиан.

И для неё — с её бушующим, безжалостным сердцем, это был конец.

Я посмотрела на свою сестру, по-настоящему посмотрела на неё, на эту девушку, которая не выносила подхалимов, теперь её окружающих, которая и дня не провела в лесах, но решилась вступить на волчью территорию… Которая обратила потерю нашей матери, затем и наше банкротство, в ледяную ярость и горечь, потому что гнев был способом выжить, а жестокость — освобождением. Но ей было не всё равно — под этой бронёй, ей было не всё равно, и, вероятно, она любила гораздо отчаяннее и яростнее, чем я могла понять, гораздо глубже и преданнее.

— В любом случае, Томас никогда тебя не заслуживал, — негромко сказала я.

Моя сестра не улыбнулась, но в её серо-голубых глазах сверкал свет.

— Расскажи мне обо всём, что произошло, — не просьба, приказ.

И я рассказала.

Когда я закончила свой рассказ, некоторое время Нэста просто смотрела на меня, прежде чем она попросила меня научить её рисовать.

Обучение Нэсты рисованию оказалось примерно таким же приятным, как я и предполагала, но, в любом случае, для нас это был повод избегать более оживлённых и суматошных частей дома, который с приближением моего бала всё больше и больше превращался в хаос. Материалы нашлись достаточно легко, но объяснить как я рисовала, убедив Нэсту выражать её мысли и чувства… По крайней мере, она повторяла мои мазки кистью точной и уверенной рукой.

Мы вышли из тихой комнаты, оккупированной нами для рисования, обе забрызганные краской и перепачканные углём, а в усадьбе заканчивались последние приготовления. Вдоль дороги к дому выстроились цветные стеклянные фонарики, а внутри цветочные венки и гирлянды украшали все перила, любые поверхности и каждую арку. Восхитительно красиво. Элейн лично выбирала каждый цветок и инструктировала прислугу, где их следует разместить.

Мы с Нэстой проскользнули верх по лестнице, но когда мы поднялись на лестничную площадку, внизу показались отец и Элейн, идущие под руку.

Нэста напряглась. Отец шептал Элейн дифирамбы, а она лучезарно улыбалась, склонив голову на его плечо. И я была счастлива за них — за комфорт и лёгкость их образа жизни, за радость на их лицах. Да, и у отца, и у сестры были свои маленькие горести, но они оба выглядят такими… беззаботными.

Нэста пошла дальше по коридору и я последовала за ней.

— Бывают дни, — заговорила Нэста, остановившись около двери в свою комнату, расположенную напротив моей. — Когда я хочу спросить его, помнит ли он годы, когда он практически бросил нас умирать с голода.

— Ты тоже тратила каждый медяк, который я зарабатывала, — напомнила я.

— Я знала, что ты всегда сможешь достать ещё. А если бы ты не смогла, то я хотела увидеть, предпримет ли он хоть какую-то попытку заработать самому, вместо того, чтобы вырезать на тех огрызках дерева. Сможет ли он на самом деле выйти за порог и сражаться за нас. Я не могла позаботиться о нас, так, как заботилась ты. Я ненавидела тебя за это. Но ещё больше я ненавидела его. И до сих пор ненавижу.

— Он знает?

— Он всегда знал, что я его ненавижу, даже ещё до того, как мы обеднели. Он позволил умереть нашей матери — в его распоряжении был целый флот, который он мог отправить по всем свету на поиски лекарства, или он мог бы нанять человека и отправить его умолять о помощи в Прифиан. Но он позволил ей увядать.

— Он любил её — он скорбел за ней, — я не знала, что было правдой — возможно, и то, и другое.

— Он позволил ей умереть. Ты бы бросилась на край земли ради спасения своего Высшего Лорда.

В груди снова разлилось опустошение, но я спокойно сказала:

— Да, я бы так и сделала, — и я скользнула в свою комнату, чтобы подготовиться к балу.

Бал был вихрем из вальса и прихорашивания, из обвешанных драгоценностями аристократов, из вина и тостов в мою честь. Я держалась рядом с Нэстой, потому как она отлично отпугивала чрезмерно любопытных поклонников, желавших больше узнать о моём состоянии. Но я пыталась улыбаться, разве что только ради Элейн, порхающей по залу, лично приветствующей каждого гостя и танцующей со всеми их важничающими сыновьями.

Но я всё думала о том, что сказала Нэста — о спасении Тамлина.

Я знала, что-то не так. Я знала, что он в беде — не только из-за болезни в Прифиане, но и потому что силы, собирающиеся его уничтожить, были смертельно опасны, и всё же… и всё же я прекратила искать ответы, прекратила бороться, счастливая — так эгоистично счастливая — оградившаяся от той звериной, дикой части меня, вынужденной беспокоиться только о выживании час за часом. Я позволила ему отправить себя домой. Я не приложила никаких усилий, чтобы собрать воедино кусочки информации, собранной о болезни или Амаранте; я не пыталась его спасти. Я даже не сказала, что люблю его. А Люсьен… Люсьен тоже это знал — и показал это своими резкими словами в мой последний день в Прифиане, показал своё разочарование во мне.

Два часа ночи, а вечеринка не выказывает ни единого знака о замедлении и завершении. Отец вёл беседу с несколькими другими торговцами и аристократами, которым я была представлена, но чьи имена мгновенно забыла. Элейн смеялась в кругу своих красивых друзей, румяная и блистательная. Нэста молча покинула бал в полночь, и я не стала прощаться, когда тихо ускользнула наверх.