Джулия Джонс - Крепость Серого Льда

Тонкий, страшный вопль до того походил на человеческий, что казалось, будто кричит ребенок. Мида стиснула в кулаке трехфутовую палку ледяного дерева, лет двадцать служившую ей посохом. Оно бледное, как молоко, это дерево, и такое гладкое, что переливается при луне, будто сталь. Взятое из сердцевины ствола, оно не коробится на самом сильном морозе, и только сулльские мастера умеют его обрабатывать. Говорят, оно тупит пилы. Сделанные из него луки неподвластны переменам воздуха и ветра. Только сулльскому королю и двенадцати его мордретам, телохранителям, известным как Ходячие Мертвецы, разрешалось иметь такие луки. Ледяное дерево должно расти тысячу лет и выдерживаться еще пятьдесят — лишь тогда оружейник осмелится вырезать кол из данна, срубленного в священные месяцы лета или поздней весны.

Мида взяла палку поперек груди — знакомая тяжесть придавала ей уверенности. Она прожила трудную жизнь, которую сама выбрала, и не достигла бы своих лет, если бы легко поддавалась страху. У ночи много звуков — темноту населяют черные рыси, рогатые совы, лунные змеи и призраки, и никто из них не любит человеческого духа. Встав, Мида еще раз позвала собак.

Лед на краю озера захрустел под чьей-то тяжестью, поверх него выступила вода, и собаки умолкли одна за другой.

Мида зубами стащила верхние рукавицы и сбросила их на лед. Какое темное небо — не должно оно быть таким, когда на нем висит четвертушка луны. Звезд то ли нет, то ли их блеск стал черным, как вулканическое стекло. Луна и ночное небо. Ни одна сулльская молитва не обходится без этих слов, и Мида, когда шагнула к берегу, тоже произнесла их незаметно для себя, беззвучно шевельнув губами.

Проклятые глаза! Почему она ничего не видит? Старая роговая оболочка на морозе работает медленно. Гнев охватил Миду так быстро, будто все это время прятался под страхом. Она ненавидела свое старушечье тело, бугристое, дряблое, с сухими костями. Иногда во сне к ней приходил Тай Черный Дракон, Ночной Король, чтобы предложить ей молодость в обмен на ее душу, и ей порой снилось, что она соглашается.

Над кромкой льда клубился голубовато-серый морозный дым. Холод проникал в рот, кусал десны, превращая язык в кусок мороженого мяса. Северные ветры студили снег, и лед по ночам был черным и прозрачным. Он похрустывал под тяжестью Миды. Огонь свечи остался позади, и тогда из леса показалось нечто жуткое. Мида до боли стиснула палку, узнав одну из своих собак. Задняя нога оторвана, кожа с зада и живота содрана, мускулы и кишки выставлены наружу.

Мида не решалась позвать ее. Она знала, как выглядят раны, нанесенные волком и рысью. Знала, что может сделать росомаха с животным вдвое крупнее себя и на что способен клубок лунных змей, пробывших неделю без пищи. Но то, что случилось с собакой, не пахло ни волком, ни кошкой, ни змеей — оно пахло ночью.

Собака учуяла хозяйку и устремилась к ней, волоча по льду нижнюю половину туловища. Мида затаила дыхание. Она не раздумывала — думать сейчас было нельзя. Просто подняла палку на нужную высоту, дождалась, когда собака ткнулась мордой ей в ногу, и пронзила ей сердце.

— Хорошая моя, — тихо сказала она, выдернув посох обратно.

Кровь и осколки кости на дереве уже заледенели, когда Мида повернулась лицом к берегу.

— Ко мне, тени — я жду вас при свете луны. — Она не знала, откуда взялись эти древние слова, но они были сулльские и что-то вливали в нее. Сначала она подумала, что мужество, но сердце у нее билось все чаще, пальцы судорожно сжимались, и в груди росла тревожная твердость.

Лед вокруг берега затрещал. Белые осколки взлетали вверх под идущими к Миде шагами. Крак! Крак! Воздух зыбился, как вода, и стало так холодно, что дыхание превращалось в ледяную крупу. Мида покрепче перехватила посох. До боли напрягая глаза, она пыталась увидеть. Лунный свет пробежал по клинку и очертил человеческий силуэт, темный, но отливающий серебром — нет, это не человек. В глазных отверстиях нет души, и клинок в руке вбирает в себя свет. Мида видела, как лезвие поднимается все выше, видела руку до плеча и одетый в кольчугу кулак, но саму теневую сталь разглядеть не могла — можно ли увидеть сгусток самой ночи?

Мида поняла, что наполняет ее отнюдь не мужество. Это страх сидит в ней, и сжимает ей нутро, и говорит с ней ее собственным голосом, побуждая бежать на середину озера, где лед тонок, и обрести легкую, без мучений, смерть. Но что-то более древнее, чем страх, удерживало ее на месте.

Нет, не мужество — к чему лгать себе? Это память, старая, вновь обретенная память.

Лед треснул и раскололся. Трещины побежали по озеру, как зигзаги молний. Мида видела тень, обведенную светом, чувствовала темный запах иного мира. Глаза, в которых не было ничего, встретились с ее глазами. Мида вскинула посох навстречу холодному черному клинку. И когда меч опустился, прочертив след, который долго еще потом держался в воздухе, она заметила, что грудь тени вздымается и опадает, как у живого человека.

Где-то там, в теневой плоти, скрывалось сердце. Оно билось, и при мысли об этом рот Миды увлажнился, как от вкусной, запитой вином ветчины.

Треск, с которым сошлись ледяное дерево и теневая сталь, возвестил о начале новых Времен. Белая боль прошила руки Миды, и она вложила всю себя в то, чтобы устоять на месте. Трехфутовый лед прогнулся под тяжестью тени, но Мида не отступила. Каждая капля ее сулльской крови и каждый волосок на ее теле требовали, чтобы она приняла бой.

Через семь дней они увидели на тропе кровь — пять ярких капель на старом сером снегу. Кровь не была свежей, но могла показаться такой тому, кто не привык охотиться в зимнее время. Обычно пролитая кровь сразу чернеет и испаряется, оставляя за собой только железо и медь, но в морозную погоду все по-другому. Кровь, падающая из разрубленной шеи лося, застывает алыми бусинами. Райф и Дрей в свое время клали такие бусины в рот. Они таяли на языке, сладкие, как свежая трава, и соленые, как пот. Вкус зимы, вкус клана.

Но кровь на тропе была не лосиная.

Райф посмотрел вперед, на пригорок, где поднимались прямо вверх в тихом воздухе столбы белого дыма. Они весь день шли в гору, но источника этих дымов до сих пор не обнаружили. Здешняя почва, твердая, но хрупкая, состояла из базальта и черного сланца. На востоке утесы, высокие и прямые, как крепостные стены, ограждали острые, как ножи, горы. На западе виднелся край Буревого Рубежа — его скалы и морены, заметенные снегом, отсюда выглядели, как круглые холмы. Дальше тянулись прибрежные льды, а за ними лежало море. На западном горизонте собирались штормовые тучи, и ледяные поля под ними отливали серебром.

— Что здесь произошло? — спросила Аш. Голос ее звучал звонко, но между словами она делала слишком большие промежутки.