Джеймс Кейбелл - Сказание о Мануэле. Том 1

— Нет, убери от меня эту штуку, маленький глупец! Нет, нет! Мы не будем проверять твою правдивость таким образом. Так и быть, вы вдвоем пойдете своей дорогой к более ужасной погибели и столкнетесь с варварской смертью запада, если дашь мне эту узду, чтоб я уничтожил ее вместо тебя. И тогда я, если буду жить вечно, удостоверюсь, что это в самом деле Глейпнир и ты сказал правду.

Поэтому друзья согласились, что лучше проверить правдивость своих слов, нежели позволить Змею погибнуть, а основанию Норровегии (а Ниафер якобы состоит в родстве с одной из тамошних правительниц) таким образом пошатнуться, освободившись из объятий околевшего Змея. Узда была отдана, и Ниафер с Мануэлем пошли дальше. Мануэль спросил:

— Коротышка, это правда узда, называемая Глейпниром?

— Нет, Мануэль, это обычная уздечка. Но у Змея Севера нет возможности обнаружить это, кроме как надеть ее на себя. А это единственное, чего Змей никогда не сделает, поскольку знает, что, если моя узда оказалась бы Глейпниром, силы и жизнь оставили бы его.

— О, хитрый и коварный коротышка! — сказал Мануэль. И вновь хлопнул товарища по плечу.

Затем Мануэль заговорил очень напыщенно про ум и сказал, что лично сам, со своей стороны, никогда не отрицал его большого значения.

Наступил вечер, и они нашли приют на мельнице рядом с дорогой, у маленького сморщенного старичка в залатанной куртке. Он дал им постель и добрый каравай хлеба с сыром, а себе на ужин достал из — за пазухи лягушек и поджарил на углях.

Затем юноши сели на пороге посмотреть, как ночные кошмары спускаются с Врейдекса в мир мечтательных людей, к которым эти призраки являются в виде причудливых белых паров. Сидя вот так, они начали болтать о том о сем, и Мануэль обнаружил, что Ниафер исповедует старую языческую веру, что, по словам Мануэля, было превосходно.

— Когда мы завершим наше восхождение, — говорит Мануэль, — то должны будем сражаться друг с другом за графскую дочку, и я несомненно одолею тебя, дорогой Ниафер. Если б ты умер христианином, вот так, гнусно пытаясь убить меня, ты немедленно провалился бы в неугасимое пламя Чистилища или даже в еще более жаркие места. Но у язычников все, доблестно погибающие в битве, попадают прямиком в языческий рай. Да — да, твоя отвратительная религия — для меня огромное утешение.

— Для меня это тоже утешение, Мануэль. Но как христианину тебе не следует одобрять язычества.

— Это не совсем так, — говорит Мануэль, — в то время как моя мать, Доротея Белоручка, была самой рьяной христианкой, ты должен знать, что мой отец не причащался.

— А кто был твоим отцом, Мануэль?

— Не кто иной, как Пловец Ориандр, который, в свою очередь, сын Мимира.

— О, замечательно! А кто такой Мимир?

— В общем, Ниафер, это не совсем понятно, но он прославился мудрой головой.

— Мануэль, а кто такой Ориандр, о котором мы говорим?

Мануэль же откашлялся и начал рассказ:

— О, из пустоты и темноты, населенной потомками Мимира, из бездны подводного мрака, из покоя безмолвия этой вечной ночи появился Ориандр, из Мимира, чтоб начать войну с морем и посмеяться над желанием моря. Когда бури вырываются с шипением и ревом из перевернутой чаши Асов, все моряки слышат его вопли и радостный крик. Когда водная поверхность опрокидывается и срывает крышу мира, его белое лицо мерцает в пучине, где обезумевшие волны терзают Пловца, но не властны над его силами. Сему Пловцу не дано глаз, но, и незрячий, он будет сражаться и насмехаться, пока не выйдет время, пока все любовные песни земли не будут спеты, и последняя погребальная песнь не будет спета, и изнуренное море не признает, что только Ориандру по плечу испытывать мощь его гнева.

— Поистине, Мануэль, таким отцом должно гордиться, хотя он и не похож на набожного родителя, и не его ли слепота ответственна за твое косоглазие? Да, несомненно. Теперь расскажи — ка мне о том, как же этот незрячий повстречался с твоей матерью, Доротеей Белоручкой, что, полагаю, где — то произошло.

— О нет, — говорит Мануэль, — Ориандр никогда не перестает плавать и всегда должен находиться в воде. Так что он в действительности никогда не встречался с моей матерью, а она вышла замуж за Эммерика, являющегося моим номинальным отцом. Но что — то там такое произошло.

Тут Мануэль рассказал все об обстоятельствах своего рождения в пещере и об обстоятельствах своего воспитания в Ратгоре и близ него. Юноши все говорили и говорили, пока рукотворные сновидения плыли снаружи, а внутри мельницы маленький сморщенный старичок сидел и прислушивался к ним с очень подозрительной улыбкой, но не произносил ни слова.

— А почему ты так странно пострижен, Мануэль?

— Об этом, Ниафер, нам говорить не нужно, во — первых, потому, что мои волосы больше так пострижены не будут, а во — вторых, потому, что время спать.

На следующее утро Мануэль и Ниафер заплатили, по обычаю древности, цену, которую затребовал их хозяин: они оставили ему залатанные башмаки. И, по — прежнему поднимаясь, не встретили больше костей, ибо еще никто из предшественников не забирался так высоко. Вскоре они подошли к мосту, на котором стояли восемь копий, а мост охранялся Змеем Запада. Этот Змей был голубой в золотую полоску и носил на голове огромную шляпу из перьев колибри.

Мануэль чуть было не вынул свой меч, чтобы напасть на это создание, с помощью которого Мирамон Ллуагор делал ужасным сон красных племен, что охотятся и рыбачат за Гесперидами, но взглянул на товарища. А тот показал Змею черепашку с причудливым узором на панцире, со словами:

— Масканако, разве ты не узнаешь Тулапин — черепаху, которая никогда не лжет?

Змей завыл, словно тысяче псов одновременно поддали под ребра, и убежал.

— Почему, коротышка, он так поступил? — с сонной улыбкой спрашивает Мануэль, поскольку в третий раз обнаружил, что его заколдованный меч Фламберж не пригодился.

— Поистине, Мануэль, никто не знает, почему этот Змей боится черепахи. Но нас меньше заботит причина, чем следствие. Между тем до этих восьми копий нельзя дотрагиваться ни при каких обстоятельствах.

— А у тебя что, совершенно обычная черепаха? — спросил Мануэль.

— Конечно. Где я возьму необычных черепах?

— Я раньше не рассматривал эту проблему, — отвечает Мануэль, — но вопрос, несомненно, не имеет ответа.

Затем они сели позавтракать и обнаружили, что хлеб и сыр, которые они купили у маленького старичка этим утром, превратились в мешке у Мануэля в слитки серебра и золотые самородки.

— Вот гадость, — сказал Мануэль, — и я не удивляюсь, что хребет у меня чуть не переломился.

Он выкинул сокровища, и они смиренно позавтракали черной смородиной.