Джеймс Кейбелл - Сказание о Мануэле. Том 1

Вслед за этим Мерлин встал и приподнял висевший за спиной гобелен, а Юрген увидел то, что гобелен скрывал.

— Вы меня ужасно смутили, — сказал Юрген, — и я ощущаю, что все еще краснею, вплоть до лодыжек. Я не прав, поэтому давайте не будем больше об этом говорить.

— Я хотел вам показать, — ответил Мерлин, — что знаю, о чем говорю. Однако моя цель в данную минуту — выкинуть из вашей головы Гиневру, потому что я думаю, что в вашем сердце ее никогда и не было, старый поэт, расхаживающий как ни в чем ни бывало в рубахе Кентавра. Расскажите — ка мне! Неужели мысль о ее приближающейся свадьбе вас беспокоит?

— Я несчастнейший человек на свете, — сказал с пылом Юрген. — Всю ночь я лежал без сна на своей смятой постели и думал о том горестном дне, который прошел, и о том, что же случится в равно горестный день, чей рассвет я наблюдаю с болью в сердце. И закричал вслух бессмертными словами Аполлония Миронида…

— Кого? — спросил Мерлин.

— Я ссылаюсь на автора «Миросиса», — объяснил Юрген, — которого многие поспешно отождествляют с Аполлонием Герофилеем.

— О да, конечно! Ваша цитата весьма уместна. Что ж, ваше состояние плачевно, но излечимо. Я собираюсь дать вам эту фигурку, с которой вы, при достаточной смелости, сделаете то — то и то — то.

— На самом деле, это до некоторой степени странная фигурка, а руки и ноги, да и голова этого человечка удивительно похожи!.. И вы говорите мне то — то и то — то. Но как получилось, мессир Мерлин, что вы никогда не воспользовались ею так, как предлагаете мне?

— Потому что боюсь. Вы забываете, что я лишь волшебник, чье колдовство не вызывает чего — то более отвратительного, нежели дьяволы. Но это кусочек Старой Магии, которая уже не понятна, и я предпочитаю с ней не связываться. Вы же, наоборот, поэт, а Старая Магия всегда была к поэтам благосклонна…

— Я подумаю, — сказал Юрген. — Если это действительно выкинет госпожу Гиневру из моей головы…

— Будьте уверены, — сказал Мерлин. — Не без основания заявляет «Диргхагама»: «Яркость светляка нельзя сравнивать с яркостью лампы».

— Очень приятное произведение эта «Диргхагама», — толерантно произнес Юрген, — хотя, конечно, довольно поверхностное.

Затем Мерлин Амброзии дал Юргену фигурку и один совет.

И ночью Юрген сказал Гиневре, что он не поедет на ее свадебном поезде в Лондон. Он откровенно сказал ей, что Мерлин подозревает об их отношениях.

— И поэтому для того, чтобы защитить вас и вашу честь, моя дражайшая и дорогая, — сказал Юрген, — необходимо, чтобы я принес в жертву себя и все, что ценю в жизни. Я буду ужасно страдать, но утешением мне будет то, что я обращался с вами честно — с той, которую люблю всем сердцем и сохраню в своих душевных страданиях.

Но Гиневра, казалось, не заметила, сколь благородный поступок совершает Юрген. Вместо этого она очень тихо заплакала, да так душераздирающе, что Юрген нашел это невыносимым.

— Ни один человек, будь то император или крестьянин, — сказала Гиневра, — не был любим более нежно, верно и без какой бы то ни было задней мысли или расчета наперед, чем вы, мой дорогой, были любимы мной. Все, что у меня было, я отдавала вам. Все, что у меня было, вы взяли и использовали. А теперь вы покидаете меня, и мне нечего вам дать, даже гнева или презрения, в тот миг, когда вы оставляете меня на произвол судьбы. Во мне нет ничего, кроме любви к вам, который ее недостоин.

— Но я умираю множеством смертей, — сказал Юрген, — когда вы говорите мне такое. — И, в действительности, он чувствовал себя весьма неуютно.

— Однако я говорю правду. У вас было все, и вы немного устали и, вероятно, немного испугались того, что может произойти, если вы со мной не порвете.

— Вы неверно обо мне судите, милая.

— Нет, я правильно о вас сужу, Юрген. Как раз наоборот. В первый раз я сужу нас обоих, но себя я не прощаю и не смогу никогда простить, так как была расточительной дурой.

А Юрген нашел такие речи неудобными, скучными и весьма несправедливыми по отношению к нему.

— Я ничего не могу поделать, — сказал Юрген. — Что от меня можно ожидать? И почему нам не быть счастливыми, пока мы в состоянии? Словно у нас есть время, которое можно терять.

Это была последняя ночь перед днем, на который было назначено отбытие Гиневры.

На следующий день, рано утром, Юрген вышел из Камельяра, отправившись по дороге на Кароэз, вступил в Друидский лес и выполнил указания Мерлина.

— Не то чтобы я хоть на миг поверил в такой вздор, — сказал Юрген, — но будет забавно посмотреть, что из этого выйдет, и несправедливо отрицать даже вздор без честного испытания.

А вскоре он заметил загорелого жилистого малого, сидящего на берегу ручья, болтающего ногами в воде и извлекающего музыкальные звуки из свирели, сделанной из семи тростников различной длины. Юрген показал ему, как было предписано, фигурку, которую дал ему Мерлин. Человек сделал своеобразный жест и встал. Юрген увидел, что ноги у этого человека довольно необычны.

Юрген низко поклонился и сказал, как велел Мерлин:

— Хвала тебе, властелин двух истин! Я пришел к тебе, о мудрейший, дабы научиться твоей тайне. Я узнал бы тебя и узнал бы сорок двух могущественных, что пребывают вместе с тобой в чертоге двух истин, каждый день питаются грешниками и пьют нечистую кровь. Я узнал бы тебя по тому, кто ты такой.

Загорелый мужчина ответил:

— Я есмь все, что было и будет. Еще никогда ни один смертный не был в силах открыть, кто я такой.

Затем этот загорелый мужчина провел Юргена на поляну в глубине леса.

— Мерлин не смеет прийти сам, — заметил загорелый, — потому что Мерлин мудр. Но ты — поэт… Посему вскоре забудешь то, что собираешься увидеть, или, на худой конец, расскажешь об этом какую — нибудь приятную ложь, в частности, самому себе.

— Не знаю, — ответил Юрген, — но я готов отведать любой напиток. Что ты собираешься мне показать? Загорелый ответил:

— Все.

Уже близился вечер, когда они ушли с поляны. Было темно, поскольку начиналась буря. Загорелый человек улыбался, а Юргена колотило.

— Это неправда, — заявил Юрген. — Ты показал мне уйму всякого вздора. Это помешательство так называемого выродившегося Реалиста. Это колдовство, ребячество и отвратительное кощунство. Одним словом, это нечто, во что я верить не хочу. Тебе должно быть стыдно!

— Даже при этом ты мне веришь, Юрген.

— Я верю, что ты честный человек и что я твой кузен: вот тебе еще две лжи.

Загорелый человек, по — прежнему улыбаясь, сказал:

— Да, ты, несомненно, поэт, тот, который взял на время одежду моего кузена. Ты ушел с поляны и от моей беспристрастности таким же здравомыслящим, каким и пришел. Это, разумеется, не говорит многого в похвалу здравомыслия поэта. Но Мерлин бы умер, и Мерлин умер бы без сожаления, если б увидел то, что увидел ты, потому что Мерлин воспринимает все разумом.