Стивен Дональдсон - Презрение Лорда [ Проклятие Лорда, Проклятие лорда Фаула]

Поэтому, получив очередной счет за телефон, он собрался с духом, тщательно побрился, надел одежду из плотной ткани, сунул ноги в крепкие ботинки на высокой шнуровке и отправился в двухмильный поход в город, чтобы лично уплатить по счету.

И вот теперь он стоял перед дверью телефонной компании, обуреваемый сомнениями, проносящимися в голове, словно грозовые тучи. Так прошло уже немало времени, а он все стоял перед дверью с надписью золочеными буквами, повторяя про себя: «Это бледная смерть». Потом он собрался с духом, распахнул дверь с силой штормового ветра и направился к девушке за стойкой с таким видом, словно она вызвала его на единоборство.

Чтобы унять дрожь в руках, он подошел и положил их ладонями на стойку. На мгновение лицо его исказила свирепая гримаса. Он сказал:

— Меня зовут Томас Кавинант.

Девушка была опрятно одета и казалась довольно миловидной. Томас заставил себя посмотреть ей прямо в лицо. Он увидел ничего не выражающий взгляд, направленный мимо него. И пока он выискивал в этом взгляде испуг или отвращение, девушка посмотрела на него и сказала:

— Я вас слушаю…

— Я хочу оплатить свой счет, — ответил Томас, подумав: «Она ничего не знает, просто не слышала обо мне».

— Пожалуйста, сэр, — отозвалась девушка. — Назовите ваш номер.

Томас назвал, и она томно проплыла в соседнюю комнату, чтобы проверить по картотеке.

Неопределенность ее отсутствия возродила страхи, и он почувствовал, как сжалось горло. Ему надо было как-то отвлечься, чем-то занять свое внимание. Внезапно вспомнив о встрече на улице, он сунул руку в карман и извлек из него обрывок бумаги, который передал ему мальчик.

«Вы должны это прочитать», — вспомнил Томас. Он расправил обрывок на стойке и прочел полустертый печатный текст:

«Реальный человек, реальный во всех отношениях, внезапно обнаруживает, что он абстрагирован от мира и помещен в физическую ситуацию, которая не может существовать: звуки имеют запах, запахи обладают цветом и глубиной, зрительные образы осязательно ощутимы, прикосновения имеют высоту и тембр. Некий голос сообщает ему, что он был доставлен сюда, как защитник своего мира. Он должен сразиться в смертельном поединке с защитником другого мира. Если он потерпит поражение, он умрет, и его мир — реальный мир — будет разрушен, поскольку он лишен внутренней способности к выживанию.

Человек отказывается верить в то, что все, услышанное им, — правда. Он приходит к выводу, что либо спит, либо бредит, и отказывается стать частью ложной ситуации сражения насмерть, поскольку никакой „реальной“ опасности не существует. Он непоколебим в своем решении не верить очевидной ситуации и не обороняется, когда его атакуют защитники другого мира.

Вопрос: является поведение этого человека мужеством или трусостью? Это фундаментальный вопрос этики».

«Этики! — фыркнул про себя Кавинант. — И кто только придумывает такую ерунду?»

В следующий миг вернулась девушка с вопросительным выражением на лице.

— Томас Кавинант? С Небесной Фермы? Сэр, на ваш счет был сделан вклад, который покрывает несколько месяцев. Разве вы недавно не присылали нам чек на большую сумму?

Внутренне Кавинант сжался, словно от удара, причинившего ему внезапную боль, потом схватился за стойку, заваливаясь набок, словно наскочивший на рифы галеон. Бессознательно он скомкал в кулаке клочок бумаги. Голова кружилась, в ушах эхом отдавались слова:

— Фактически все общества проклинают, отрекают, отталкивают вас от себя. У вас нет надежды.

Прилагая все силы, чтобы сдержать готовую прорваться ярость, он сосредоточил внимание на похолодевших ступнях и ноющих лодыжках.

С чрезвычайной осторожностью положив смятый клочок бумаги на стойку перед девушкой, Томас сказал, стараясь придать своему голосу выражение доверительности:

— Это, знаете ли, совсем не заразно. Можете не беспокоиться — от меня вы ничего не подхватите. Это не заразно, разве что для детей.

Девушка, хлопая глазами, смотрела на него, словно удивляясь смутности своих мыслей.

Его плечи сгорбились, ярость комком застряла в горле. Он повернулся со всем достоинством, на какое был способен, и вышел на улицу, громко хлопнув дверью.

— Дьявольщина! — чертыхался он про себя. — Дьявольщина и проклятье!

Чувствуя, как от ярости кружится голова, он оглядел улицу. Отсюда ему был виден город во всей своей зловещей величине. В направлении небесной фермы по обеим сторонам дороги теснились маленькие торговые предприятия, словно зубы готовых сомкнуться челюстей. Пронзительное солнце заставило Томаса почувствовать себя беспомощным и одиноким. Быстро осмотрев руки на предмет царапин или ссадин, он поспешил обратно. Онемевшие ноги едва держали его, словно асфальт стал скользким от отчаяния. Томасу казалось, что он проявил мужество, сдерживая желание пуститься бегом.

Через несколько минут впереди показалась громада здания суда. На тротуаре перед ним стоял старик-нищий. Он не двигался, по-прежнему глядя на солнце и что-то бессвязно бормоча. Его знак «Берегись!» был теперь бесполезен, словно предупреждение, которое пришло слишком поздно.

Когда Кавинант приблизился, его поразила отрешенность старика — нищие и фанатики, святые и пророки апокалипсиса дисгармонировали с этой улицей, залитой солнцем, нахмуренный приниженный взгляд каменных колонн не допускал подобной доисторической экзальтации. И горстки пожертвованных ему монет не хватило бы даже на скудный обед. Кавинант вдруг ощутил внезапную острую боль сострадания. Почти против своей воли он остановился перед стариком.

Нищий не шевельнулся, не прервал своего созерцания солнца, однако голос его изменился, и среди невнятного бормотания раздалось одно ясное слово:

— Дай.

Этот приказ, казалось, относился непосредственно к Кавинанту. Словно по команде, он снова опустил взгляд на чашу. Однако требование, попытка принуждения вызвали в нем новый приступ гнева.

— Я ничего тебе не должен! — тихо огрызнулся он.

Прежде чем он отошел, старик заговорил снова:

— Я предупреждал тебя.

Эти слова неожиданно подействовали на Кавинанта, как внутреннее озарение, как интуитивное суммирование всех переживаний, испытанных им в прошлом году. И решение мгновенно пробилось сквозь гнев. С перекошенным лицом он стянул с пальца обручальное кольцо.

До этого Томас никогда не снимал кольца; несмотря на развод и безжалостное молчание Джоан он продолжал носить его. Кольцо было как бы изобретением его самого. Оно напоминало ему, где он был прежде и где он теперь, о разбитых надеждах, утраченной дружбе, о беспомощности и его исчезающей человечности.

Теперь он сорвал его с левой руки и бросил в чашу.