Екатерина Фёдорова - Под сенью проклятия

— Трарин! Открывай врата, к тебе идет мать моя Морислейг!

И выкинула руку назад. Рогор тут же вложил в неё факел.

— Трарин! — Откликнулись громким кличем прочие норвины.

Вязанки занялись огнем сразу. Маслом политы, догадалась я. вдруг мне подумалось — ещё немного, и огонь сожрет лицо моей матери. Навсегда.

К Морислане я кинулась по кругу, с той стороны, где ещё не горело. Склонилась над телегой, опершись коленом о хрустнувшую вязанку. На лице госпожи матушки плясали отблески — и разливались синие тени. Подбородок некрасиво отвис, веки наполовину открылись.

И в правом глазу, в самом углу, набухала слеза. Брызнуло, наверно, когда через речку перевозили.

Я прижалась к её щеке губами. Сзади набежал Рогор, оттащил, бурча:

— Дура ты, а ещё в госпожи. тьфу! Сказала б, что хочешь попрощаться, так дали бы.

Он доволок меня до бледной Арании, толкнул к ней.

— Лучше пригляди за госпожой, чем дурить.

Когда костер начал прогорать, Сокуг и Рогор принялись заваливать его новыми вязанками хвороста.

— Чтобы сгорело все. — Шепотом сказала Арания, отвечая на мой невысказанный вопрос. — Остаться не должно ничего.

Огонь выл и трещал, пожирая политый маслом хворост.

Как только куча углей опала, став мне по щиколотку, пожилые норвины ушли вместе с Ургъёром. А я осталась с Аранией на острове. Сокуг с Рогором тоже не двинулись с места.

Речка плескалась о берег, играла на солнце бликами, точно рыба чешуей. Ива пускала по ветру длинные ветки, как девка кудри, листья шептались, остатки костра постреливали угольками. Страшный запах горелого уже не бил в ноздри, теперь пахло просто кострищем.

Арания задрала голову, уткнулась взглядом в небо. Сказала с надрывом:

— Вот бы крикнуть туда — матушка! И чтоб ответила. И чтобы всякий раз отвечала! Эх.

— Не думай об этом, госпожа. — Поспешно заявил Рогор из-за её спины. — Твоя мать уже в чертоге луногрудой Трарин, пьет заздравную чашу со своей родительницей и бабками. Ей не до нас. Но потом госпожа Морислейг непременно бросит взгляд на землю и порадуется, как достойно ты за неё мстишь. Пойдемте отсюда. Огонь погас, здесь нет никого, кроме нас.

— Лучше уйти. — Неожиданно поддакнул Сокуг. — У меня на ноге старый шрам ноет. Быть дождю.

Говорил он верно. Ветер задул сильнее, облака на небе выросли, вздулись, ива зашелестела громче и тревожнее. Угли меж тем покрылись темно-синей окалиной, сверху погасли последние красные огоньки.

Арания шагнула к воде.

В дом детей возвращаться она не пожелала, вместо этого молча направилась к общинному дому. Рогор, шагая сзади, одобрительно сказал:

— Вот и правильно. После вчерашнего прощанья живот держать пустым ни к чему.

— Замолчи. — Зло рявкнула Арания.

Норвин покорно смолк. Я глянула на госпожу сестрицу сбоку.

Губы сжаты в ниточку, брови сведены на переносице. От горестной оторопи, что была у неё на лице с самого утра, не осталось и следа. Даже платье не пожелала сменить, мокрое по самую сидушку. А ведь господские девки завсегда в чистом и теплом ходят, на то они и господские.

Все у нас с ней было по-разному. Моё горе уже стихало. Да и не горе это было, если вдуматься, а печаль по матери, которую я никогда не знала и уже не узнаю.

Арания — дело другое. Её родимая матушка тетешкала с малых лет, растила-баловала. Опять же решала, за кого замуж отдать, и не последнего жениха в Чистограде выбрала для своей дочки.

А теперь та дочка осталась без матери. И несло её, как брошенную гальку по волнам, от тихого горя к злобному. Дело понятное, только как бы не наделала делов. Я на ходу пробормотала:

— Госпожа Арания. давай калюжницу тебе заварю? Хорошая травка, успокоительная. Враз полегчает.

Та ответила косым взглядом, но туго сжатых губ не разлепила. Зашагала размашисто — пришлось бежать, чтобы за ней поспеть. Ростом-то госпожа сестрица повыше меня, и шаги её подлинней моих будут.

В общинный дом Арания залетела бурей, даже мокрый подол от ног отлип. Шлепнулась на скамейку перед первым столом, тем самым, за которым мы вчера сидели. Только теперь он стоял гораздо ближе к дверям. И прочие столы к выходу подтянулись.

На голые доски стола — здешние хозяйки скатерок не стелили — кто-то выставил два больших блюда. Одно с кусками хлеба, другое наполненное мелкой вяленой рыбешкой. Рядом стояла громадная, полная до краев ендова, в окружении железных кубков. Свет, падавший из дверей за нашими спинами, полосками высвечивал налитое в ендову питье до самого дна. Цвет показался мне не тот, что у вчерашнего зимнего эля, и я было подумала, что это квас…

Арания схватила пузатый кубок, наплескала туда черпачком, жадно выпила. Донесся запах — и живот у меня опять сжался. Эль. Может, не такой крепкий, как вчерашний, но уж точно не квас.

Вот чего удумала девка — похмельным боль заглушить. Рогор и Сокуг, не обращая на неё внимания, уселись по другую сторону стола, придвинули к себе оба блюда и принялись дружно чистить рыбешку.

Я сморщилась. Живот ныл, головушка болела, сердце колотилось. мне бы сейчас отвара из семян априхи, или из чудовой травки. И кашки жидкой.

Арания снова наполнила кубок. Я шагнула вперед, положила ей на плечо ладонь.

— Госпожа Арания, может, не надо?

Та дернула плечом, отбрасывая руку.

— Прощаю твою дерзость только потому, что ты тоже горевала по моей матери. Но не смей мне указывать, что делать. И не смей касаться меня без разрешения. — Она задержала дыхание, потом добавила с пьяной усмешкой: — Ты, г-госпожа Триша. Помни, кто тебя в госпожи-то произвел.

Арания опрокинула кубок, а я прикусила губу. И что с ней теперь делать?

Норвины тем временем тоже налили себе эля, выпили.

Госпожа сестрица после второго кубка застыла за столом, опустив голову и чуть покачиваясь. Пить дальше она вроде бы не собиралась. Рогор и Сокуг увлеченно жевали рыбешку. А мне хотелось пить, но только не эля. Горло пересохло, в голове бухало.

Я оглянулась и углядела ведро, стоявшее на скамейке у каменной опоры. Сверху его прикрывала доска. Там должна была быть вода — не всем же элем пробавляться в этом доме? Вот я и шагнула от стола, прихватив кубок. Сдвинула доску — и впрямь вода, хорошо-то как.

А уж как напилась, глянула вверх, на крышу.

На каменных опорах косо лежали гигантские стволы, поверх шли доски. Настеленные не от конька к стрехе, сверху вниз, а вдоль стены, поперек. А сверху, выходит, земля насыпана? Раз трава на крыше растет. и как только в дождь не протекает?

Рогор, которого я об этом спросила, хмыкнул.

— Все-то тебе любопытно. там на досках семь слоев бересты, как положено. Внахлест. Вот и не проходит вода.