Константин Асмолов - ФЭНТЕЗИ-2003

Раненый смотрел на него с надеждой и ненавистью. Внезапно он спросил:

— Господин, зачем ты не принял мира?

— Трион, даже если бы я и принял его, мир был бы недолгим. Слишком много ахейцы вложили в эту войну. Теперь их надежда — сокровища Трои.

— Господин, ты же велик, сделай так, чтобы победили мы!

— Против нас боги, Трион. Что бы я ни сделал — это лишь ускорит наше падение, — терпеливо, как ребенку объяснял Парис.

«Зря это я, зачем? Не подумал…»

— Но раз ты не можешь помочь нам, зачем ты здесь, госпо-ди-и… — Неожиданная судорога оборвала воина.

Парис дал Триону морфия, и тот успокоился. Больше ничего сделать было нельзя. Не так давно стали появляться такие раненые — с искаженными лицами, корчащиеся в адских муках долгой агонии. Это началось после появления под Троей Гнилоногого. Его стрелы, начиненные ядом гидры, несли страшную смерть и сеяли ужас среди троянцев. Парис в отчаянии думал: «А я не могу ничего поделать. У меня ничего нет. Человек страшнее яда. Ведь не всегда же Филоктет был Гнилоногим. Таким его сделала жизнь. Его психика надломлена, он озлоблен. Трудно не озлобиться, будучи преданным, брошенным друзьями и проведя десять лет полупарализованным на необитаемом острове. От всего этого можно сойти с ума, а он выдержал. Вынес и второе предательство, и «лечение» Одиссея, когда тот одним ударом меча отсек ему больную ногу. Его трудно винить… но он убивает наших, а я не могу лечить их».

Тени укоротились. Парис посмотрел на солнце.

«Скоро полдень, а у меня еще много дел».

— Лаокоон…

Жрец оторвался от раненого и подошел к двери.

— Безнадежен. Проклятый Гнилоногий!

— Лао, — Парис запнулся, не зная, как начать. — Лао, когда… нет, если меня убьют, ты будешь здесь за меня. Ты знаешь, что делать. Не забудь того разговора. Вряд ли у тебя что-то выйдет — но попробуй. И позаботься о Елене, об этом я прошу тебя особо.

Парис вышел из госпиталя: ему хотелось хотя бы напоследок побыть с Еленой. В ее покоях как всегда было светло, прохладно и тихо. В углу валялся свиток — одна из книг, которые должны появиться только в будущем. Парис иногда переводил и записывал их для Елены. «Трудно быть богом», — прочитал он на футляре. Это была ее любимая повесть, но, судя по всему, отложили этот свиток уже давно…

Услышав шаги, Елена подняла глаза и грустно смотрела на Париса. Его поразило ее лицо. «Ее нужно предупредить», — подумал он.

— Ну, благородная донна, — начал он бодро и безнадежно фальшиво, — честь имеем доложить — осада идет, а мы сидим в…

— Не надо, Пар, я была в госпитале. Когда это случится?

— Не сейчас, но…

— Ради Аполлона, не надо. Я выдержу.

— Сегодня.

— Когда?

— Вскоре после полудня.

— Значит, всего час… Через час ты уйдешь, а я опять останусь безнадежно одна в этом мире. Ты был единственным, с кем я могла быть собой, с кем мне не приходилось притворяться. И ты любил меня, ты был тогда во дворце Менелая единственным, кто понял, что скрывается под маской капризной красавицы… И еще ты был единственным настоящим мужчиной в этом детском саду неандертальцев. Что мне делать теперь? Жить долго и счастливо?

— Жить… — сказал он и осекся. Но ведь действительно, проживет она еще очень долго.

— Как? Помнишь, ты рассказывал мне про Филоктета, как он десять лет жил на диком острове один. Но у него была надежда на то, что все будет хорошо, а у меня нет. Боль будет, одиночество будет, а надежда — нет. И будет кое-что похуже. Пар, здесь меня все ненавидят. Я для них — виновница всех их несчастий, да еще и чужеземка. Только благодаря тебе они не смеют ничего сделать. Как же я выживу в этом осином гнезде без тебя? И ты никогда не задумывался, что для того, чтобы «жить», мне придется вернуться к Менелаю? Я буду вынуждена оправдываться, зная, как ты презирал тех, кто оправдывается, говорить, что ты удерживал меня колдовством, и заливисто смеяться, когда эти питекантропы будут пересказывать мне мерзкие анекдоты про тебя. Только в глубине души носить память о тебе, вечно любить тебя… Навсегда надеть на себя ненавистную маску королевы Спартанской. Ты говоришь «Живи», — но это уже не будет жизнью. Жить после того, как я предам тебя… Парис!

Парис не мог, не хотел вспоминать следующие полчаса. Думать о том, что он больше никогда не увидит Елену… Нет, нельзя…

Теперь он лежал на гребне крепостной стены, у страшного самодельного оружия, готовясь к своему последнему бою. В прицеле он видел тупые потные лица, бронзовые доспехи, бронзовое оружие. «Стрелять или нет? — размышлял он. — Но ведь не в них дело. А в чем? Они же были мальчишками, когда пришли сюда. Что они вообще видели в жизни, кроме крови, грязи и крепостных стен? И кто в этом виноват?» Потом он увидел одноногого воина. «Филоктет. Сделать доброе дело и прикончить его? Но ведь дело и не в нем. Его стрелы возьмет кто-нибудь еще. И все же…» Палец его застыл на гашетке. Париса поразила новая мысль: «Зачем? Зачем еще жертвы? Вот тот воин… В будущем он расскажет о нас. Им будут зачитываться и через сотни, и через тысячи лет. Кажется, его зовут Гомером. В сущности, это дети — пусть грязные и жестокие, но вырастет из них одна из самых прекрасных цивилизаций в мире. И мы были не самыми плохими людьми — просто нам не повезло. Да, боролись, ненавидели и любили, но жили до чьей-то эры — какое-то призрачное существование. И нас уже ничего не спасет. Люди против нас, боги разъярены, но даже если мне удастся победить и тех и других, этим я лишь немного оттяну нашу гибель. Я чувствую, в воздухе пахнет странной, жуткой грозой. И я больше не хочу убивать».

Он последний раз посмотрел на Филоктета. Тот, весь напрягшись, чего-то ждал. В следующую секунду Парис понял, чего. Спокойным движением он сбросил свое оружие со стены и стал спускаться. Он шел по улицам выпрямившись, сбросив с себя весь груз, который нес десять лет. Троянцы молча смотрели на него. Взгляды скрещивались на оперении отравленной стрелы, торчавшей у него из плеча. Мрачно смотрела на смертельно раненного брата Кассандра, с уважением — воины и с ненавистью пополам с радостью — Приам. Салютом по полной форме провожал погибающего противника посерьезневший Одиссей.

Беспрепятственно выйдя из осажденной крепости, Парис пошел к лесу Иды. Греки расступались перед ним — их парализовал его взгляд, обращенный туда, откуда уже не возвращаются.

А Парис переставал быть Парисом. Только сейчас он понимал, что такое Абсолютное Знание и как мало он знал раньше. Теперь он был всемогущ — он смог бы лечить смертельно раненных, смог бы спасти Трою. Но его это уже не интересовало. Он уходил все выше, и все более незначительным казалось то, что терзало его. Лишь сверкнуло болью Слово и пропало. Наступила бесконечность.