Константин Асмолов - ФЭНТЕЗИ-2003

— Кого?

— Да кого угодно!

— Ну кого, например?

— Ну, например, Борака.

— Это кузнеца, что ли? Со Старой Заимки? — удивилась Мелика.

— Ну да.

— А зачем его оживлять? Он уже старый был, когда умер. И кривой… А неприветливый какой — жуть! Я ему в предзимье ножи носила, подточить. Стоял такой морозище… Воробьи на лету падали! А он даже не зазвал в хату. Так в сенях со свиньями до полудня и простояла как колода — думала, мне там карачун придет. Зачем такого оживлять?

— Он маме денег должен!

— Много?

— Два серебряных авра!

— Ого…

— Вот-вот.

— Должен-то он, может, и должен… Только ты думаешь, что отдаст, если оживет?

— Может, и не отдаст… С козляры станется… Пожалуй, жирно ему будет — Тюльпан еще на него тратить! — резюмировала Гита. — А ты б кого оживила?

— Я? Ну… наверное, бабушку.

— Так ее уже и черви слопали, небось, — скептически отозвалась Гита, загибая для счету пальцы на левой руке — сколько же это месяцев прошло? И, остановившись на мизинце правой, она заключила: — Стопудово слопали! До самых до костей уже догрызлись…

— Ну… И что с того, что слопали? Ну, догрызлись даже — пускай. Нельзя, что ли, оживить?

— Нельзя.

— Это еще почему?

— Лид предупреждал, что оживить можно только того, кто умер не больше одной луны назад.

— Тю… Так бы сразу и сказала. — Мелика разочарованно поджала губы. — Тогда я бы оживила Лилу.

— Эту малую, что ли? — Гита недоуменно вытаращилась. — Которую Хромоножка по осени родила? Это еще зачем?

— Знаешь, Хромоножка так плакала, когда Лилушка умерла…

— Подумаешь, плакала! Она же дура! И на руку нечистая — это всем известно. Не пойму вообще, что ты в ней нашла! — ревниво заметила Гита.

— Зато она добрая, знает разные истории и… И мне ее жалко.

— Жалко у пчелки!

— Все равно. Все равно.

— А я, может, против — на какую-то Лилу переводить волшебный цветок! — объявила Гита и для убедительности подбоченилась.

— Не станешь же ты Лилу оживлять без моего согласия? А моего согласия на эту Лилу нету!

— Ах вот ты какая?! — В глазах Мелики блеснули слезы.

— Да! Такая! Вот такая вот! — выпалила Гита, но, заметив, что Мелика готова разреветься, она спешно проявила благоразумие. Ведь все-таки она была старше. Тут, в Полях, только рыдающей Мелики не хватало. Но главное, что толку спорить, как распорядиться Серым Тюльпаном, когда они его еще не нашли?

Гита великодушно заулыбалась и, переменив тон, сказала:

— Ладно, ну котенок… не дуйся, а? Ты лучше сама подумай. Вот оживишь ты Лилу. И что с ней Хромоножка делать будет? Разве Хромоножке станет легче? Ей и самой-то жрать нечего. Горшки она выносит за всякими уродами, а ей за это котелок облизать разрешают! Ну поплакала-поплакала, так зато она теперь снова свободная девица! Авось кто просватает. А с Лилу кому эта Хромоножка нужна? Так что ты лучше не про Лилу, а про Хромоножку свою побеспокойся. Да не реви же ты, дурочка!

Но увещевания Гиты на Мелику не подействовали — может, потому, что слегка запоздали. А может, потому, что Мелика чувствовала себя измученной, голодной и виноватой. Правда, плакала она недолго.

— А если, допустим, оживить жену старосты? А староста нам за это… ну, что-нибудь хорошее сделает? — предложила Мелика и невинно высморкалась в льняной подол платья.

— Ага. Сделает он тебе хорошее, как же, — проворчала Гита. — На кол посадит. За то, что в Поля ходила, хоть заповедано это. — И Гита неожиданно игриво подмигнула Мелике. Она была рада, что та наконец успокоилась. — Забудь ты про старосту! Я тут кое-что получше сообразила!

— Мелика любознательно хлюпнула носом.

— Давай оживим того парня, которого, помнишь, возле плотины застрелили солдаты!

— Помню…

Мелике вдруг увиделось все очень отчетливо. Через кусачие заросли крапивы продирается мужчина, оголенный по пояс, — у него потом вся кожа вспузырилась чесучими крапивными волдырями. Широкий лоб перевязан выцветшей засаленной тряпицей. Задыхаясь, мужчина бежит в лес, который один только и может скрыть от преследователей затравленное неистовство его движений.

Мелика вспомнила и шрамы, которые заползшими под кожу червями извивались на его резко очерченных скулах. Что они с ним делали, интересно? Пытали? И розово-красные следы от цепи на шее и запястьях (правда, их они разглядели позже, когда беглец был уже мертв — арбалетный болт пробил ему горло навылет, побег в каком-то смысле удался). И двоих всадников — по виду служилых людей, — метущихся по глинистой насыпи плотины с гортанным хищным гиканьем. Один из всадников раскручивал над головой аркан, каким ловят скотину. А его приотставший товарищ на скаку делал заметки на восковой табличке — и как только умудрялся?

— Тот хоть красивый был. И сильный.

— А что нам толку с того, что он сильный? — прагматично поинтересовалась Мелика.

Она решила бить Гиту ее же оружием — «пользой», «толком», «рассуждением».

— Ну… Он будет нам обязан. И станет нашим рабом. Будет исполнять наши прихоти… — протянула Гита, мечтательно теребя бусы.

— Как же, как же! Станет он тебе рабом! Мне папа говорил, что он из Крепости сбежал. Видать, не по нутру ему было в рабах ходить. И тебе он служить не будет, я думаю.

— Откуда тебе знать?

— Ниоткуда. Просто если его в Крепости держали, значит, он был опасный. Может, ограбил кого-то. Или убил.

— Напугала, тоже мне! Да тут вот, — Гита обвела Поля широким жестом, — каждый кого-нибудь да убил. Ты ж их не боишься…

В этот момент нить, соединявшая Гитины бусы, некстати лопнула, и стекляшки разноцветным градом хлынули на землю. Отбарабанив по листу лопуха, бусины шустро бросились врассыпную.

Гита тотчас же принялась собирать.

Мелика тоже встала на колени и засуетилась, снося в ковшик ладошки несъедобные, несминаемые черничины, вишенки, волчьи ягодки. Но мысли ее были заняты совсем другим.

— Так что это получается, Гиточка?

— Получается, те, кто умерли, нам, живым, здесь совсем не нужны? Умерли — значит, туда им и дорога? Пусть лучше там и будут? — серьезно спросила Мелика. — Выходит, справедливость есть?

— Справедливость? — рассеянно спросила Гита, она была поглощена облавой.

— Ну да. Выходит, хоть в жизни справедливости и нет, но в смерти справедливость очень даже есть?

— Ну ты как скажешь… Точно как Лид, Шилол тебя задери! — отмахнулась Гита.

Когда воспоминания оставили Фрита, он встал во весь рост и вынул из сумки флягу с терпким сладким вином.

Это вино называлось у варваров честным, и выжато оно было из винограда, чьи лозы взросли на костях праведников. На вес серебра ценилось честное вино — что, впрочем, неудивительно, ведь и в стародавние времена, когда боги еще говорили с людьми запросто, праведников все равно было раз два и обчелся.