Дэвид Эддингс - Владычица магии

Голос её на мгновение замер.

— Но потом пришли астурийцы, — с каким-то ожесточением продолжала тётя Пол, — и ты поразился бы, узнав, как мало времени надо, чтобы разрушить то, что создавалось веками!

— Не мучай себя, Пол, — прошептал Волк. — Такое иногда случается, и мы почти ничего не в силах сделать.

— Я могла бы помочь, отец, — отозвалась она, по-прежнему не сводя глаз с развалин, — но ты ведь сам не позволил мне, помнишь?

— Ты опять за своё, Пол? — устало спросил старик. — Мы должны мужественно переносить потери. Весайтские аренды всё равно были обречены, и в лучшем случае ты смогла бы отдалить неизбежное всего на несколько месяцев. Мы просто не имеем права пытаться исправить неисправимое и вставать на пути неизбежного.

— Ты и раньше это говорил. — Тётя Пол взглянула на буйную поросль деревьев, теряющуюся в тумане. В шёпоте проскользнула странная, перехватывающая горло нотка:

— Не думала, что лес так скоро всё завоюет…

— Но прошло почти двадцать пять веков, Пол.

— Правда? А кажется, будто всё происходило в прошлом году.

— Не думай об этом. Только зря себя мучаешь. Почему бы нам не войти внутрь? Этот туман сильно действует на нервы.

Тётя Пол бессознательным жестом обняла Гариона за плечи, и все направились к башне. Слёзы навернулись на глаза мальчика, когда он ощутил аромат, исходящий от её одежды, и почувствовал близость родного человека.

Вся холодность их отношений, так возросшая за последнее время, исчезла, казалось, за эти несколько мгновений. Помещение в основании башни, сложенной из таких огромных камней, что ни время, ни упорно проталкивающиеся повсюду корни деревьев были не в силах её разрушить, оставалось относительно целым и защищало от ветра. Широкие пологие своды поддерживали низкий, выложенный камнем потолок, и комната из-за этого походила на пещеру. В дальнем конце между грубо отёсанными плитами зияла большая трещина, служившая неплохим дымоходом.

Накануне, в вечер приезда, когда все ввалились сюда, мокрые и замёрзшие, Дерник, обстоятельно рассмотрев дыру, быстро стожил грубый, но вполне пригодный очаг из булыжников.

— Сойдёт! — решил он. — Не очень красивый, конечно, но несколько дней послужит.

И теперь, когда Волк, Гарион и тётя Пол вошли в зал, в очаге уже ярко горел огонь, отбрасывая колеблющиеся тени на низкие своды и излучая благословенное тепло. Дерник, в тунике из коричневой кожи, складывал дрова у стены. Бэйрек, огромный, рыжебородый, позвякивал кольчугой, начищая меч. Силк, одетый в рубашку из неотбеленного холста и чёрный кожаный жилет, лениво растянулся на тюках, бросая от нечего делать игральные кости.

— Хеттар не появился? — поднял глаза Бэйрек.

— Слишком рано ещё, — ответил Волк, подходя к очагу.

— Почему бы тебе не сменить башмаки, Гарион? — предложила тётя Пол, вешая синий плащ на колышек, вбитый Дерником в трещину на стене.

Гарион снял узел с вещами и стал в нём рыться.

— И носки тоже, — добавила она.

— Туман рассеялся? — спросил Силк господина Волка.

— Ни чуточки.

— Если мне удастся уговорить вас отодвинуться от, очага, я займусь ужином, — неожиданно деловито объявила тётя Пол, вынимая окорок, каравай ржаного крестьянского хлеба, мешок сушёного гороха и с дюжину дряблых морковок.

На следующее утро после завтрака Гарион натянул камзол, подбитый овечьим мехом, застегнул пояс с мечом и отправился в затянутые туманом развалины высматривать Хеттара. Такое задание он дал себе сам и был благодарен друзьям — ведь ни один не упомянул, что в этом нет необходимости.

Пробираясь через покрытые слякотью улицы к разрушенным западным воротам города, он изо всех сил пытался изгнать из головы невесёлые мысли, так омрачившие вчерашний день, поскольку ничего не мог предпринять в этих обстоятельствах и только попусту изводил и мучил себя.

Но к тому времени, как Гарион добрался до ворот, он всё же чуть успокоился.

Стена немного защищала от ветра, но липкая сырость всё же забиралась под одежду, а ноги успели замёрзнуть. Дрожа от озноба, Гарион тем не менее приготовился ждать. Уже в нескольких шагах ничего нельзя было разглядеть из-за тумана; оставалось только прислушиваться. Постепенно удалось различить звуки: шорохи в лесу за стеной, стук капель, срывающихся с деревьев, шлёпки соскальзывающих с ветвей снежных комьев, ритмичное постукивание дятла, трудившегося над сухим стволом.

— Это моя корова! — внезапно раздался совсем близко чей-то голос.

Гарион замер и весь обратился в слух.

— Тогда не выпускай её со своего пастбища, — посоветовал другой.

— Это ты, Леммер? — спросил первый.

— Да, а ты — Деттон, так ведь?

— Не узнал тебя! Давно не виделись!

— Года четыре-пять, по-моему, — решил Леммер.

— Ну как идут дела в вашей деревне? — полюбопытствовал Деттон.

— Голодаем. Всё отобрали за налоги.

— Мы тоже. Едим древесные корни.

— Этого мы ещё не пробовали. Варим кожаные вещи пояса, башмаки.

— Как твоя жена? — вежливо спросил Деттон.

— Умерла в прошлом году, — глухо, бесстрастно ответил Леммер. — Господин наш забрал моего сына в солдаты, и вскоре в каком-то сражении он был убит.

Говорили, что при осаде крепости мальчика облили кипящей смолой. После этого жена перестала есть и вскоре умерла.

— Как жаль, — посочувствовал Деттон. — Такая была красавица!

— Им же лучше, — объявил Леммер, — по крайней мере, больше не мёрзнут и не голодают. А какие же корни вы едите?

— Лучше всего берёза, — посоветовал Деттон. — Ель слишком смолистая, а дуб — чересчур жёсткий. Кладёшь в котёл ещё немного травы, чтобы запах был приятнее.

— Надо попробовать, — решил Леммер.

— Ну мне пора. Господин велел расчищать просеки, и обязательно выпорет меня, если слишком задержусь, — вздохнул Деттон.

— Может, ещё увидимся.

— Если останемся живы.

— Прощай, Деттон.

— Прощай, Леммер.

Голоса затихли вдали. Гарион долго ещё стоял, не двигаясь, отупев от потрясения; в глазах стыли слёзы жалости и сострадания к несчастным. Хуже всего было то, что эти двое даже не роптали, воспринимая всё происходящее как обыденную, нормальную жизнь Ужасная ярость сжала горло, и внезапно захотелось напасть на кого-нибудь и бить, бить…

Но тут в тумане вновь послышался какой-то звук. Кто-то пел высоким чистым тенором; в песне перечислялись давно забытые обиды, а припев звал к битве. И гнев Гариона, непонятно почему, обратился на неизвестного: дурацкие стихи о распрях, происходивших сотни лет назад, казались омерзительно непристойными по сравнению с тихим отчаянием двух крестьян; и, не успев ничего сообразить, Гарион вынул меч и слегка пригнулся.

Пение слышалось всё ближе, и Гарион различил конский топот. Осторожно высунув голову из-за стены, он смог разглядеть шагах в двадцати молодого человека в жёлтом облегающем трико и ярко-красном камзоле. Плащ, подбитый мехом, был откинут; длинный изогнутый лук висел на плече, а на поясе болтался меч в красивых ножнах. Рыжевато-золотистые волосы спадали на плечи из-под остроконечной шапочки с пером. И хотя песня была зловеще-мрачной, а голос исполнен страстного отчаяния, ничто не могло стереть дружелюбно-открытого выражения с юношеского лица.