Goblins - Свартхевди - северянин

Я, с полной уверенностью в своей правоте, отвергал его поклеп.

«Я не лез в разговор, а лишь напомнил моему другу, что нам пора в путь».

«Он назвал меня рабом — но разве мои волосы острижены? Разве на моем поясе не висит оружие?».

«Он назвал меня слугой — да, я встретил в пути трудности, потому одет небогато, и он мог ошибиться. Я сказал ему, что это не так, и повторил в другой раз. Я сын ярла, подтвердить это своим словом может мой друг Уильям».

«Я не трогал оружие, а лишь защищал себя и своего друга. Напал? У нас на севере мы внимания не обращаем на такие шлепки! Кто же виноват, что у твоего друга не только злой язык, но и слабые коленки?».

«Он назвал меня женщиной. При мне секира, я готов доказать ему, его друзьям, и всем прочим, кто так думает, что он неправ».

Как-то так.

Дело вышло простое, и хольд решил его быстро: за обнажение клинков и драку на городской площади с каждого штраф в размере серебряной марки, причем, с меня тоже, как с формального зачинщика. И с Уилла — тот хоть и не дотянулся ни до кого, но вертел свой достать успел, и помахать им тоже сподобился.

Хольд спросил нас, хотим ли решить дело об оскорблениях в суде графа — Одерштайн отказался. Предложил помириться — желающих тоже не нашлось.

Так что судья постановил сделать все по чести, закону и по воле богов: сегодня же в полдень мы с Уильямом будем драться против Одерштайна и его друзей. Ну, то есть, против двоих, а потом, если боги пошлют нам удачу, против еще двоих. Бой будет не на перекрестке дорог, как принято у нас в Нурдланде, а на поле, сразу за городской стеной и рвом.

Некоторое время еще торговались об условиях поединка.

Оружие возьмем только белое, то, какое было при нас во время ссоры — на этом настаивал Одерштайн, и я его понимал: мой друг в искусстве лучного боя никем не превзойден, и в первые же мгновения схватки понаделает из противников смешных ежиков. Зато драться будем пешими — это было условие Уильяма, он тоже не дурак, и понимает, что меня в конном бою можно пошкерить, как лосося, столовым ножичком, а я и сделать ничего не смогу, так как воевать стану больше с собственным конем, чем с врагом. А вот когда я с топором, щитом и на своих двоих, то тут другой расклад, могу и с конным поспорить, и с пешим.

Амулеты, талисманы и прочие волшебные вещи перед схваткой надо будет снять, колдовать во время боя, буде кто-то окажется на такое способен, тоже нельзя, за этим проследит городской колдунишка. Я смотрел на него, и увидел, что Имир не был к нему щедр, и дар его был невелик. Ну и жрецы будут приглядывать, опять же. Они же проводят усопших, если (вернее, когда) таковые появятся.

Пообедать я так и не успел, и это было плохо: силу я потратил, а восстанавливать ее было почти и не с чего. Могу ли использовать силу колдуна и свои способности — некоторое время озадачивал меня такой вопрос. Я прикинул, и решил, что могу. Это ведь не хольмганг, не суд богов. Да и сила моя не заемная, а дар Имира, это такая же часть меня, как рука или нога — значит, можно, и даже, наверное, нужно.

Мда, вот за такое нас, колдунов, и не любят…

А особенно будут не любить меня, если правда наружу выплывет.

Уильям выглядел неважно: услышав окончательный вердикт судьи, он несколько сбледнул с лица, и стал несколько дерган. Это не был страх, что сжимает сердца своей костлявой холодной рукой, и превращает кровь в холодец, просто предстоящий поединок был для него первым настоящим.

Я тоже нервничал, но сохранял спокойствие: я сделал все правильно, и все, что в моих силах. И даже если удача изменит мне сегодня, деду и прочей родне не будет за меня стыдно. Но друга следовало ободрить, хоть как-то.

— Не грусти, твоя милость! Тебя ждет прекрасная Беата, разве ты позволишь, чтобы из-за пары дураков, чьи мамаши развлекались с козлами (невдалеке от нас, на окраине поля готовились к сече противники, поэтому я немного напряг голос), пока их отцы-трэли делали им братьев с чужими свиньями, разлучить тебя с ней? Кто будет утешать ее, если ты падешь?

— Ублюдок! — донеслось от обидевшихся врагов — … Накормлю землей!.. Заставлю жрать навоз!..

— Ах, вы ж козьи любовники! — ласково отвечал я им — Потерпите до полудня! Я выпорю вас хворостиной, и вы сможете снова утешать друг друга скопом и по очереди, как вы любите.

Поток однообразных ругательств, донесшихся до меня, вызвал улыбку.

— Что-что? Как ты сказал? Твой отец — сильнейший свинопас, и всему тебя научил? А ты лучше всех умеешь драть овец? А! Это они тебя? Не позволяй им делать это с тобой снова!

Я обернулся к другу.

— Не грусти, сын Вильгельма! Слушай:

Будем мы сражаться в поле,

На поляне будем биться!

На дворе ведь кровь красивей,

На открытом месте лучше,

На снегу еще прекрасней! **

От такого напутствия Уильям скис еще больше.

Одерштайн в перебранке не участвовал, он сохранял ледяное спокойствие.

Не люблю таких. Неприятный противник.

Местный люд, потихоньку собирающийся поглазеть, веселился перебранке, и в целом болел за меня. Я увидел, как из рук в руки переходят монеты — народ ставил деньги.

Я тоже был не в самом лучшем расположении духа, хоть и старался этого не показывать. Мучительно хотелось жрать, желудок уже не бурчал, а просто выл, он изо всех сил пытался вывернуться наизнанку, чтобы добраться до ребер и обглодать их. Но дело было не в этом: чтобы внести штраф, мне пришлось продать Стофунтов. Продать имущество друга какому-то лавочнику, вышедшему поглазеть на бесплатное выступление этих юных скоморохов, да еще и за гроши, почти не торгуясь, — это неправильно, хоть я и поклялся про себя, если дело решится в нашу пользу, выкупить животину обратно, сколько бы за нее не просили. Но чувствовал себя все равно почти что вором. Да даже и не почти что…

Вор и есть.

— Слушай и запоминай, Уильям Вильгельмссон, — вывел я из тягостных раздумий друга — Как будем сходиться, ты вставай позади меня, за правым плечом. Они устанут меня из-за щита выковыривать, а ты вперед не лезь. Не торопись, прикрывай, если провалюсь. Понимаешь ли меня, твоя милость?

Тот как-то заторможено кивнул.

Надеюсь, понимает, и в бой поскорее ломиться не будет. В первой паре есть сильный противник: широкоплечий детинушка с длинным мечом и маленьким металлическим щитом, свои телеса он обтянул кольчугой с рукавами до локтя, а на голову надел крепкий шлем. Опасный — мозоли на ладонях он не веслом и не мотыгой натер, да и запястья у него толстые. Не хочу с ним рубиться, и знаю, как его озадачить. Второй, ростом примерно с Уильяма (то есть, повыше меня будет) похоже, психовал, как и мой друг, он был бледен и губы его дрожали. Одерштайн с третьим, жилистым светловолосым молодцом, составляли вторую пару.