Максим Сиряченко - Чумные

Лекарь вышел и закрыл за собой дверь. Внутри у него что-то дрожало, скорее приятно, чем беспокойно. Ему было хорошо оттого, что Ванесса не сторонится его, радостно, потому что она сама радовалась из-за этой комнатки. Алхимик Филипп Эстер вошел во вторую такую же комнатку и подумал, что скорбь по погибшему другу уже не так сильно давит на него. Ванесса, дочь Солта, вызвала в нем отцовские чувства, и скоро забота о девушке и постоянная занятость вместе со временем унесут эту горечь прочь, останется только светлое и немного грустное воспоминание. Воспоминание… Занятость…

Не забывай о цели, подумал Филипп. Не забывай, зачем ты здесь. Лекарство от чумы может чуть-чуть подождать. И окружающие его проблемы, в частности Церковь, его не побеспокоят. Самое время подумать об излечении своей болезни.

А Ванесса? Он ведь должен будет уделять ей время, много времени. И его попытки вылечить свою болезнь не останутся незамеченными. Будут вопросы, от которых не так-то просто получится уйти. Филиппу они не нужны. Эта болезнь, эта мраморная кожа, как же она на него давит!

Душу Лекнуиру за лекарство. За препарат, который вернет ему нормальную жизнь. Вернет жизнь и отнимет надобность пить эту пахнущую железом дрянь.

Хотя Ванесса… Она должна будет понять. И алхимик раскрыл бы правду в любой момент, если бы правда не была горькой и жестокой, если бы не была обоюдоострым заточенным лезвием без рукояти и крестовины. Если бы дело было только в болезни. И потому Филипп решил, что обязательно все расскажет своей подопечной, к которой уже привязался, как только созреют обстоятельства. Как только созреет сам Филипп. Иначе он рискует перерезать этим лезвием ту нить доверия, что протянулась между ними вчера и укрепилась сегодня. А раз так…

То стоит приступить к излечению своей болезни. Главной, личной цели визита алхимика в это Бессмертными забытое место. Только аккуратно, без лишнего внимания отдавая этому делу свое свободное время. А пока что ему придется выпить еще один флакон на ночь…

…Дверь закрылась, и Ванесса осталась в своей комнате одна. Чувствуя легкую и приятную дрожь в руках, она раскрыла платяной шкаф, развязала мешок и принялась за работу.

Ближе к обеденным часам началась сборка аппаратов. Конструкции казались сложными только для незнающих людей, на деле каждая служила строго определенной цели и была лишь немногим сложнее пареной репы. Аппараты для дистилляции, холодного отжима, фильтрации и последовательного разделения вещества на элементы. Единственное, чего требовала сборка — это аккуратность и обходительность. Большинство колб, трубок и сосудов были стеклянными, редко — глиняными. Спешки и применения грубой физической силы процесс не терпел, как излишней неуклюжести. Филипп, которого никто не смог бы в ней упрекнуть, только с интересом наблюдал, как Ванесса быстро собирает свою часть конструкции. Так, как будто она тренировала сборку и разборку аппарата, когда ей нечего было делать.

Комната с аппаратами была точной копией комнаты Ванессы, за исключением предметов мебели. Из нее в комнатке был только стул, который был занят ретортой и разными мелкими приспособлениями: трубками, краниками, прокладками из кожи, ножками для колб, кольцами для штативов и самими штативами.

Собирая участок за участком уже второго аппарата, Ванесса думала, о чем бы ей спросить Филиппа. Ей хотелось как-то завязать разговор, но вместе с тем в голову ей ничего не лезло. Перед глазами девушки предстала картина бутылки с горлышком, заткнутым гигантской пробкой, диаметр которой был в десятки раз больше диаметра горлышка.

С ее губ невольно сорвалась усмешка. Да, именно так она себя и чувствовала: как будто кто-то перекрыл клапан в потоке идей и мыслей. Или забил его какой-то ерундой, как та пробка.

— Чему смеетесь? — Спросил у нее Филипп.

— Да так, своим мыслям. Вспомнила вот…

И она действительно вспомнила.

— Вспомнила, как мы шли к «Гордому» от моего бывшего дома. Я тогда еще не сразу поняла, как вести себя, и по привычке продолжала хамить. Сейчас я, кажется, перестала… Но вот у вас, Филипп, язык тоже как розга в храмовой школе.

— Согласен, характер у меня далеко не шелковый. Десятилетия работы с трупами, больными и колбами оставляют свой отпечаток. Например, черный юмор. Когда я проходил стажировку в университете, у очередного жителя, умершего от чрезмерного пьянства, в одеждах нашли подкову, приносящую удачу. И кто-то пошутил про то, что она слетела, когда покойник отбрасывал копыта. Мне и сейчас она не кажется особо смешной, но тогда показалась просто ужасной. Как позже выяснилось, это профессиональная черта всех опытных лекарей, которые за свою жизнь насмотрелись… Всякого. Да и до начала моего обучения характер у меня был не самый приятный.

— И при этом вы соблюдаете этикет. В этом что, есть логика?

— В этом есть один положительный момент: им можно завуалировать что угодно. И грубость тоже, хотя я не привык ее скрывать. Да, даже грубость. Человека всегда есть за что ударить обухом по голове, знаете ли. Вопрос в том, нужно ли это делать? Надо знать, что стоит говорить, а чего не стоит в конкретный момент, в конкретной ситуации. Это приходит с опытом. Но не все следуют таким простым правилам.

— Вы про этикет или про свои личные принципы?

— Про этикет. За двадцать лет он так изменился… Дама легонько улыбается тебе и помахивает веером, и непонятно, то ли желает твоей скорейшей смерти от тифа, то ли, извините, пытается затащить в постель. Везде подтексты и игры разума. А собрание или бал так и вовсе сплошная головоломка для настоящих гениев. Каждый безостановочно любезничает и каждый чего-то хочет, лебезит или требует, кто-то ненавидит другого, кто-то хочет кого-то. И никто ничего не говорит прямо. Исключение — те, кто ничего не боится или кто уже пьян, что, в общем-то, одно и то же. Кому-то все откровенно скучно, кроме столика с алкоголем и яствами, и я их понимаю. Во времена вашей юности многое было по-другому, Ванесса. Тогда я с большим удовольствием ходил на приемы.

— Честно говоря, я толком не помню ничего из моей жизни во дворце, когда я была младше семи лет. И обсудить с вами эти вещи я не смогу.

— Но хоть что-то вы должны помнить.

— Попытка переворота. Толпы черни. Смерть моей матери и всех, кто был рядом. До этого — ничего. После — корабль, море, потом Зеленый берег.

Повисла долгая тишина. Ванесса не знала, о чем думает Филипп: корит себя и ищет ли способ обернуть неприятный момент в благоприятный. Или молчит, понимая, что лишних слов не надо, и ждет, пока повисшая в воздухе тяжесть сама выйдет в открытое окно. Ванесса первой прервала неловкое молчание: