Ира Аллор - Девятое кольцо, или Пестрая книга Арды

— Вот и умница, — улыбнулся Манвэ.

— Но память я хочу получить сейчас — а то мало ли… Ты попросишь Ирмо? Я боюсь откладывать, понимаешь?

— Хорошо, будь по-твоему, — вздохнул Владыка и позвал Ирмо.

Вала прервал беседу и тихо подошел.

— Хочешь вспомнить? — поинтересовался он, взглянув на Амариэ.

Та коротко кивнула. Покосилась на Манвэ:

— Ты будешь рядом, Учитель?

— Я буду рядом, Йолли. — Король протянул ей руку, а Ирмо положил ладони на плечи эльфийки, готовясь снимать завесу.

— Йолли… — прошептала она, погружаясь вслед за Ирмо в скрытые слои памяти.

Амариэ вспоминала все по порядку, словно падали, растворяясь одна за другой, непрозрачные пленки, скрывшие довалинорское прошлое. Когда исчезли покровы, ограждающие память от войны, чувство беды и утраты навалилось на нее, она вцепилась в пальцы Манвэ, как утопающий — во что-то мало-мальски надежное. Еще пара картин, и Ирмо вывел ее из грез. Амариэ зябко повела плечами, унимая дрожь.

— Спасибо, Ирмо, спасибо, Учитель, — я должна была знать, — бесцветным от усталости голосом проговорила она. — Теперь я и впрямь пойду домой, не буду путаться под ногами.

Амариэ усмехнулась. Подошла к Мелькору:

— Прости, что не узнала тебя тогда. А теперь, когда я помню все, Йолли будет любить тебя, последний Король Ирисов, и Амариэ полюбит тебя, брат моего Учителя. Вы действительно очень похожи. Не ссорьтесь больше, пожалуйста! А о том, чтобы эльфы Валинора все поняли правильно, я позабочусь. Удачи вам, и да хранит вас Арда! — Поклонившись собравшимся в зале Айнур, она скрылась за дверью.

Мелькор с нежностью и восхищением посмотрел ей вслед:

— Замечательная девчонка выросла, — и прибавил: — Хорошая у тебя ученица, Манвэ.

Златоокий, негромко что-то напевавший с тех пор, как Ауле очнулся, подошел к Манвэ и протянул ему лютню:

— Спой что-нибудь, а? Пожалуйста…

Манвэ нахмурился. Впрочем, конечно, откуда Златоокому знать?

— Ты извини за нахальство, — проговорил майа, по-своему истолковав выражение лица сотворившего. — Просто ты — хозяин, и вообще… «стоит показать кое-кому, что не так уж легко втоптать тебя в грязь», — дочитал мысль Златоокого Манвэ.

Конечно, майа прав, но ведь зарекся Владыка петь, не мог больше — с тех пор как скользнула с леденящей высоты золотая звенящая капля… Сказать, что ли, прямо — может, отстанет? Вон, Мелькор опять же рядом…

— Я не пою, извини. Пусть лучше Мелькор споет.

— Почему?

— Не поется.

— С каких это пор вдруг? — не унимался майа.

— С давних, Златоокий, с давних…

— Это после… — Менестрель наконец понял, сдвинул тонкие брови, потом тряхнул головой, отчего медово-золотые волосы облаком окутали помрачневшее лицо, и проговорил: — Я тебя непоющим не представляю и представления свои менять не собираюсь. Это что же получается, ты и Песни, и песен лишился, и так и надо?! И теперь молчать будешь, а некоторые — радоваться?

— Златоокий! — рыкнул Манвэ.

— Молчу-молчу! — смиренно пискнул майа. — Но все же спой, пожалуйста, — для меня… — серьезно добавил он. — Я прошу…

Отказать Златоокому Манвэ не мог — как откажешь собственной Песне? Майа прав: он жив, и песня снова должна звучать.

Вала взял протянутую лютню — даже настраивать не пришлось. Никто из присутствующих не шевельнулся, но воцарилась тишина.

Он провел по струнам — осторожно, почти неловко. Резко кольнуло в висок: «не сможешь!» Должен — для сотворенных, для близких, для себя. Для Эру, наконец!

Еще движение, еще касание — и музыка возникла, начав быть. Она заполнила залу, неспешно затопляя ее, неотвратимо и осторожно переплетая слова и звуки. Подхваченные течением слова сливались в песню, они оседали на губах, выпадая из воздуха, словно лишь ожидая, когда их споют, солнечными зайчиками щекотали горло, требуя, чтобы их выпустили. Они танцевали на язычках пламени свечей и бликами ныряли на дно кубков. Вот шевельнулся воздух, колыхнув занавеси, взъерошив волосы и погладив лица.

Мелькор, зажмурившись, вытянул руки, и в них мягко легла соткавшаяся из воздуха мандолина. Пальцы на мгновение замерли над струнами, потом соприкоснулись и словно слились с ними, эхом вторя мелодии Манвэ. Дробясь о стены, эхо отдавалось множеством созвучий, вплетаясь в основную музыку и развивая, оттеняя и подчеркивая ее. Ноты перекликались, отражаясь друг в друге, распускаясь причудливыми соцветиями.

А потом слова незаметно исчезли, растаяв, впитавшись в стены, и был только голос, болезненно прекрасный, почти обретающий видимость, плавящий пространство и расплетающий тугие кольца времени…

Песня, непостижимая и близкая, струнно-упругая и хрустально-ломкая… Она начала быть, расплескивая бытие на внимающих. Песня… Те, кого называли теперь Могуществами Арды, связанные с предпетым ими миром и привязанные к нему неисчислимыми нитями, дышали с ним одним дыханием, и выдох становился звуком и цветом. Вновь заискрились в переполненном жизнью воздухе пылинки, оседая на невесомых рукавах еле видимых танцоров. Струились, как водоросли в ручье, мягкие волосы, неуловимо поблескивали глаза и улыбки, сменяли друг друга угловато-гибкие и порывисто-плавные движения… Алсулайнэ, духи ветра, пели танец — или танцевали песню. Песню их стихии, Песню Творения, Песню, снова вернувшуюся к Поющему… И танец стал Темой…

Мелькор подхватил музыку вновь, и его мелодия присоединилась к Теме, прорастая сквозь него, сквозь нервы и вены, вскипая в крови артерий. Диалог разрастался, вплетаясь в тяжелую ткань незаметно опустившегося занавеса сумерек, и хотя в теме Черного Валы мерцали отголоски той, давней Песни, диссонанса не было — просто Тьма и Свет свивали новый, живой, прихотливо-изменчивый, как и подобает живому, орнамент. Находившиеся в зале забыли, где они и что происходит, погружаясь в погребенные под слоями памяти счастливые дни-без-времени, подобные линиям нотного стана, когда они, Айнур, нотами танцевали на этих дорогах…

Зазвенел серебряно, искрясь сиянием далеких звезд, голос Варды, нитью перевивая темно-светлые линии; затканными солнечными паутинками листьями осыпался на элегантно-строгий узор напевный шепот Ирмо; заблестели, самоцветно играя на изгибах фигур, речитативные песнопения Ауле, вспыхивая сквозь увенчанную жемчужным кружевом берилловую синь накатившей валом мелодии Ульмо, и торжествующе-победным звоном, подобным отдаленному гулу бронзовых колоколов, взмыл над обретшей мощь Песней Айнур, Айнулиндалэ, смех Тулкаса.

Песня изливалась, просачиваясь сквозь стены и выплескиваясь в окна, орошая дождем Блаженные земли. Она ткала облако силы, окутывающей Валинор, возвращая силы поющим. Они словно купались в ее волнах, смывающих усталость и боль, горечь и разочарование, дающих покой и уверенность.