Константин Соловьев - Геносказка

Гретель спала неподалеку, с головой спрятавшись в том же овраге, где посуше, и завернувшись в плащ. Гензель не собирался ее будить — геноведьме требовался отдых. Освобожденное от фальшивой рыжей шерсти лицо казалось по-детски беззащитным и осунувшимся, опустошенным.

«Не разбудить бы ее выстрелом, — подумал Гензель, поправляя на геноведьме плащ. — Пожалуй, шикну ей заблаговременно, чтобы не испугалась…»

Но будить ее не потребовалось, потому что глаза Гретель вдруг распахнулись сами собой, мгновенно, точно включились два сложных индикатора. От сна в них не было и следа.

— Который час, братец?

Ему потребовалось повозиться, чтобы достать из кармана хронометр и открыть крышку.

— Десять минут до полудня.

— А когда он закопал пробирки?

— Ровно в полночь.

— А ты…

— Нет. Не вижу. Не шуми.

Овраг Гензель подобрал с таким расчетом, чтобы открывался хороший вид на поле. На ту его часть, где еще можно было угадать участок рыхлой земли с холмиком. Овраг порос ржавой густой травой, вдобавок он прикрыл его дерном, так что даже обладатель орлиного зрения едва ли разглядел бы его позицию с пятидесяти метров. Мушкет же был пристрелян на сотню.

Гензель знал, откуда должен был появиться Бруттино, но на всякий случай постоянно оглядывал окрестности. Мушкет терпеливо ждал на импровизированном бруствере, глядя в небо своими тремя глазами. В этот раз он был снаряжен не картечью, а зажигательными пулями. И Гензель готов был поклясться, что всадит как минимум две из трех прямо в центр бочкообразной деревянной груди, прежде чем Бруттино сообразит, что происходит.

Но Бруттино не было. И хотя до полудня еще оставалось время, Гензель отчего-то ощутил беспокойство. Странно, что Бруттино не пришел заранее за своими пробирками. Теперь, когда его желание могло стать явью, эти пробирки должны были представлять для него еще большую ценность. Гензель не удивился бы, если бы Бруттино и вовсе решил остаться на Миракловом поле караулить их всю ночь. Но он не остался. Пришел к полуночи, едва видимый безлунной ночью, некоторое время возился на поле, копая углубление, потом засыпал яму и растворился в ночи.

Гензель, видя его смутный, копошащийся в земле силуэт, испытывал огромное желание выстрелить прямо сейчас, но приобретенная с годами осторожность заставляла голодную акулу проявлять терпение. В темноте можно запросто промахнуться с такого расстояния, а Гензель собирался стрелять наверняка. Другого шанса никто ему не даст.

— Здесь и верно был подземный реактор? — спросил он шепотом, боковым зрением наблюдая за тем, как Гретель кутается в плащ.

— Здесь было овечье пастбище, — негромко ответила она, приглаживая отсыревшие за ночь волосы. — В те времена, когда овцы были съедобны и от них еще не отбивались огнеметами. Но реактора здесь никогда не было.

— Какой циничный обман!

— Цель оправдывает средства, — безразличным тоном произнесла Гретель.

Сейчас она казалась такой же холодной и твердой, как обмотанный тряпками мушкет. И Гензель знал, что ее слова — не фигура речи. Это был ее истинный подход к миру — бестолковому, страшному и неизведанному миру, населенному всякими букашками вроде мух, овец и людей. Цель должна быть достигнута. Средства — лишь инструмент. Инструмент можно вытереть после грязной работы и вновь пустить в дело. Или швырнуть в мусорную корзину.

Сейчас ее целью был америциевый ключ. Если для достижения этой цели требовалось обмануть или превратить деревянное существо в корчащийся пылающий факел, Гретель не собиралась переживать на этот счет. Цель должна быть достигнута наиболее коротким путем — безжалостная рациональность. Все остальное не играет роли.

«А кто я сам для нее? — внезапно подумал Гензель, делая вид, что возится с мушкой прицела. — Цель или тоже средство? Много лет я был уверен, что она любит меня. Любовь геноведьмы — странная штука, ну да черт с ней… Но что я, в сущности, знаю об этой любви? Как она проявляется? Как говорит сама Гретель, у каждой реакции должны быть свои признаки. Где признаки того, что я ей не безразличен? Что я в ее глазах не бездушный инструмент, который защищает ее жизнь и облегчает быт? Что, если она вовсе не способна испытывать какие-либо чувства, и этими чувствами я наделил ее в своем воображении?»

Чтобы отвлечься от этой мысли, он бросил взгляд на хронометр — семь минут до полудня, — но мысль вернулась назад с настойчивостью голодной мухи.

«Она позволила тебе мучиться от жажды в доме на крыше. Она позволила Антропосу почти задушить тебя. Все это ради того, чтобы сберечь собственную жизнь. Стать еще на шаг ближе к цели. Предельно рационально, что сказать. Что, если в ее прозрачных холодных глазах ты сам — просто инструмент? Удобный, привычный, даже ценный. Но все-таки — инструмент. Который рано или поздно придется бросить в корзину ради достижения цели… Просто до сих пор у нее не встречалось достаточно серьезной цели, чтобы пожертвовать инструментом. Теперь есть».

— Гретель.

— Мм…

— Гретель.

— Что?

— Почему мы остались в Вальтербурге?

Вопрос был неожиданным и неуместным, но ее бесцветные глаза взглянули на него совершенно без удивления.

— Потому что мы с тобой так решили, братец.

— Перестань. Мы оба знаем, что так решила ты. Мое желание не играло никакой роли. Это ты хотела здесь остаться. Я лишь согласился.

— Разве тебе не надо следить за полем?

— Еще шесть минут, и никого нет. Видимо, Бруттино пунктуален. Так почему?

Она погладила пальцем узкий бледный лоб. У любого человека этот жест выражал бы задумчивость. Но Гретель не использовала жестов — ей они были не нужны. Скорее всего, это было расчетливое механическое движение, призванное показать, будто она задумалась. И выглядело это даже естественно. Все-таки она научилась многому за эти годы. Прекрасная мимикрия.

— Вальтербург не хуже других городов. Здесь мало геноведьм и много работы.

— Тебя никогда не интересовали деньги.

— У меня есть исследования.

— Ты могла бы заниматься ими где угодно. Оборудовать лабораторию где-нибудь в Пацифиде и точно так же смотреть в окуляры. Или вообще поселиться где-нибудь в пустыне или дремучем лесу. Геноведьмы любят уединение, разве нет?

Две белые брови, дрогнув, сблизились на миллиметр — Гретель нахмурилась.

— Тебе обязательно нужна причина, отчего именно Вальтербург?

— Да.

— Именно сейчас?

— Да.

— Я уже привела их. Но они тебе не подходят. Раз так, придумай свою.

— Уже придумал.

Он взглянул на хронометр. Все еще шесть минут.

— И какая же она?

— Мне кажется, ты нарочно выбрала Вальтербург. Старый город, заселенный неисчислимым множеством генетически увечных мулов. Средоточие боли и уродства.