Кэрол Берг - Песня зверя

— Нет, кажется.

— Там пахнет Яриным колбасным пирогом. Если ты его не пробовал, то поверь мне — ради него стоит и прогуляться. Все уже поели и разошлись по своим делам. Составь мне компанию. Вообще-то, раз наши жизни принадлежат друг другу, надо бы познакомиться поближе.

Наверно, я даже глаза вытаращил от удивления. Давин расхохотался, серые глаза превратились в щелочки, должно быть, смеялся он часто и охотно.

— Обычай такой элимский. Если спасаешь кому-то жизнь, эта жизнь становится частью твоей. Черпаешь радость в радостях другого и горюешь, когда ему плохо, и, кроме всего прочего, обязан принимать участие в его жизни до самого конца. Ты спас мне жизнь, а я благодаря доблести моего упрямого друга Желудя спас твою. Сдается мне, мы уже вовсю начали черпать радость, горевать и участвовать — тебе не кажется?

— Мне кажется, что ты прогадал. Виды мои на будущее сильно ограничены.

— Далеко не всякий сенай счел бы жизнь элима достойной спасения. Не будем пока думать, кто прогадал, а кто выгадал, ладно? — Давин блеснул глазами с победным видом.

Я стал складывать у стены готовые доски, а элим, не сказав больше ни слова, взял метлу и принялся сметать стружки и обрезки и бросать их в очаг.

— У тебя очень смышленый конь, — сказал я. — Честно говоря, когда я поехал на нем в пургу, в одном плаще и не зная дороги, то чувствовал себя круглым дураком.

— А я-то думал, чью это ругань ветер доносит? Да уж, Желудь и его сородичи — зверюшки смышленые, их и учить ничему не надо. Ты когда-нибудь подходил поближе к их табуну? Чудесное зрелище, даже для такого чудесного места, как Кор-Талайт.

Мы прибирали в сарайчике и тушили огонь, а тем временем Давин рассказал мне о маленьких крепких лошадках, живущих в долине, и о том, что их можно седлать и запрягать, но они все равно своим умом крепки и никому не подчиняются.

— Вот захочется им на южные луга — и все, на север их уже ничем не заманишь, и охотиться на них нельзя, и лес возить. Проще флорианца заставить рыбу есть, право слово. — Элим поставил метлу в угол. — Ну что, идем мы наконец ужинать или как?

— Знаешь, когда мне было десять, я любил колбасный пирог больше всего на свете, — признался я.

— А! Ну, попробуешь Ярино творение — сразу вспомнишь то славное время!

Луна светила ярко, отбрасывая длинные тени деревьев и скал. Мы не спеша шли по долине. В закутке, образованном нависающими утесами, теснились домишки и сарайчики. Изгиб скальной цепи скрывал их до последнего момента, пока не свернешь за очередной утес и не уткнешься в строения носом. В кузнице полыхал оранжевый огонь и слышались мерные удары — кузнец Бертран часто работал по ночам, — но стоило нам углубиться в густую пихтовую рощицу, и шум стих. В долину из рощицы бежал бурный ручей, сверкавший в серебристом свете. Давин всей грудью вдохнул бодрящий воздух, было прохладно, и моя толстая шерстяная рубаха оказалась очень кстати, а перчатки я надел по привычке.

— Как я люблю возвращаться домой… — произнес элим. — Я редко здесь бываю.

— Здесь очень красиво, — отозвался я. — Спокойно. — Самая мысль о том, чтобы снова поселиться в городе, была для меня невыносима — шум, толчея, вечный страх… Ох, как надоело быть таким трусом… — Спасибо, что твой народ позволил мне здесь пожить.

— Живи сколько хочешь. Про это место никто не знает. Даже если какого-нибудь зарвавшегося Всадника занесет в богами проклятые горы, он не разглядит среди снегов крошечное зеленое пятнышко — Кор-Талайт.

— Но ведь…

— Ты второй галлим — ну, не элим, — которому довелось здесь побывать. Мы совсем не такие, как другие племена, ты же знаешь. Нас мало, и жить самим по себе нам никак, и при этом мы слабенькие и воевать не умеем, так что хорошо, что у нас есть эта долина. Наши корни здесь — и не важно, где мы бродим. Да и вообще, надо, чтобы было такое место… уединенное… тихое… иногда, понимаешь, это необходимо.

Он явно недоговаривал. Мне хотелось спросить его о том, чего не знает об элимах ни один человек: почему они совсем не как люди, бывают ли у них дети и как они получаются. Мне показалось, что Давин ответит, если я спрошу. Но я так устал, что голова совсем не работала — именно этого я и добивался ежедневно, — да и каждый шаг давался мне с трудом: ноги идти не хотели. И что мне было в сарайчике не остаться…

Давин о чем-то задумался, и в залитую светом большую пещеру мы вошли молча. Он пошарил в пустой кухне и принес две кружки ледяного сидра и две тарелки аппетитной колбасы с овощами в золотистом тесте — еще горячей: в печке теплились угольки. Мы поели, а потом Давин сказал, что вымоет посуду, если я расстелю два тюфяка — запас их держали для тех, у кого не было своего места в пещере. Я так и не понял, переночевал ли Давин рядом со мной: едва упав на тюфяк, я заснул, и снилось мне, как чудовища-драконы схватили меня в острые когти и швырнули, окровавленного и израненного, в черное сердце Мазадина.

Когда я проснулся — как обычно, в холодном поту от страшных снов, — тюфяк Давина был уже скатан, хотя два других элима, которых мы вчера вечером застали спящими, все еще тихонько посапывали. Я убрал подстилку, а потом присел у горячего источника, бившего в раковину в дальнем конце комнаты, и предпринял ежедневный ритуал бритья. Мне приходилось несколько раз начинать снова, я ронял нож и все время норовил порезаться, но твердо решил не отпускать бороду. Нет уж. Думаю, многое станет понятно о моей тогдашней жизни, если я скажу, что ежедневное бритье было для меня заметным событием. Мало-помалу я не только перестал бояться перерезать себе горло, но и научился бриться более или менее сносно и даже достиг определенных сдвигов, если так можно выразиться. Вот и в то утро я ронял нож всего трижды и даже ни разу не порезался.

Я осторожно прошел между спящими элимами и направился в общую столовую. У двери я застыл. Давин сидел в дальнем конце длинного стола и пил чай с Наримом. Третьей была женщина. Она сидела у очага, поджав ноги и опершись подбородком на руку. Из длинной каштановой косы выбивалось несколько прядей, почти скрывавших узкое лицо. На женщине была зеленая рубаха, подпоясанная цепочкой, коричневые штаны, жилет и высокие сапоги на стройных ногах. Женщина тихо и яростно спорила с элимами, позабыв, что в правой руке у нее вилка с куском колбасы, который она, не глядя, поджаривала в очаге.

— Не понимаю, на что он вам сдался. Я сама все сделаю. И ритуал я знаю, и…

— Тише, девочка моя. Сюда вот-вот придут, — оборвал ее Нарим. — Одна ты не справишься.

— Я не собираюсь ничего делить со слабаком-сенаем! Это мое по праву!

— А ты сначала повидай его, а потом слабаком обзывай. — Давин даже подскочил на скамье. — Ты много знаешь и умеешь, никто не спорит, но мы делаем ставку на него.