Кэрол Берг - Песня зверя

Каллии часто не было дома, и поэтому времени для размышлений у меня было куда больше, чем требовалось. За семь лет я постарался забыть все, что можно, стереть память о прошлой жизни начисто, избавиться от всех и всяческих мыслей, желаний и порывов. Исполнить свои обещания я мог лишь ценой абсолютной внутренней пустоты, иначе я не сумел бы молчать, иначе мне не удалось бы выжить. Я должен был чувствовать себя так, словно еще не родился, словно меня никогда не было. В последние годы заключения мне удавалось днями напролет не позволять ни одному образу пронзить мглу моего разума, не допускать ни следа мыслей и воспоминаний. А теперь я разучился думать и не знал, что же дальше-то делать.

К середине второй недели шишка на затылке уже не отзывалась тупой болью всякий раз, стоило мне шелохнуться, я мог стоять какое-то время и не падать, так что однажды ночью, когда дома не было ни Каллии, ни элима, я попробовал спуститься по лестнице. Я слишком долго злоупотреблял гостеприимством бедной девушки, но и прощаться с нею у меня не было сил. Я преодолел половину первого пролета, когда ступеньки вдруг исчезли — как в воду канули. Нога сорвалась, и я кубарем скатился с лестницы. Ударившись переломанными ребрами обо все что только можно, я надолго потерял сознание.

Кто-то меня ощупывал… чувство было такое, словно у меня клинок в боку…

— Ну, давай, обними меня за плечи. Пошли.

Никуда идти я не хотел. От любого движения, от каждого вдоха грудь пронзало копье. Но чьи-то руки подталкивали меня, ноги нащупали ступеньку. К счастью, нашла меня именно Каллия, так что она притащила меня обратно в свою комнату, ругаясь и жалуясь на то, как я ее обидел, собравшись уйти просто так. "Жизнь за жизнь", — говорила она. Поскольку я все еще не мог ничего сказать, она заставила меня поднять руку и поклясться, что я останусь у нее, пока они с Наримом не решат, что я совсем поправился. Поскольку в тот момент она бинтовала мне ребра, мне оставалось только покориться. Поклясться оказалось легче, чем я думал, — по правде говоря, мысль о том, чтобы покинуть тихую гавань, комнату Каллии, приводила меня в ужас, и я благословлял увечья, которые откладывали минуту возвращения в мир. А я не хотел возвращаться в мир таким, каким я стал — стал навеки, навсегда, необратимо.

У Каллии за окном была плоская крыша, и я выбирался туда всякий раз, когда кто-то поднимался по лестнице. Каллия снова начала работать в полную силу и часто приводила клиентов к себе, так что почти каждую ночь мне приходилось сидеть на крыше. Я пристраивался за трубой, стараясь не слушать, какие радости можно купить за пять медяков. Поначалу от зрелища небес я становился сам не свой — меня охватывала непонятная, необъяснимая паника, — но после нескольких таких ночей возвращаться в комнату уже совершенно не тянуло. Глядя на извечный хоровод звезд, я понемногу начинал верить, что свободен.

Однажды жаркой тихой ночью я сидел на крыше и смотрел, как ущербная луна то показывается из-за дымки, то снова скрывается за облаком. Каллия вылезла из окна посидеть со мной. Она принесла льняной платок, чтобы стереть с себя пот последнего клиента, и фляжку с вином. Фляжку она протянула мне. Я обычным знаком поблагодарил ее и от души глотнул кислой браги.

— Что ты тут делаешь целыми ночами? — поинтересовалась она. — Ты что, никогда не спишь? Сидишь тут, глядишь…

Я показал на беззаботную луну, на звезды, поблекшие в ее свете, и на собственные широко открытые глаза. Она уже наловчилась понимать мои неуклюжие жесты.

— Пока ты сидел в тюрьме, тебе не давали смотреть на небо?

Я махнул рукой, охватив и жмущиеся в долине темные домишки, и несколько одиноких строений за окраиной, и тенистый парк местного барона за спящим городом, и призрачные очертания гор Караг-Хиум на далеком горизонте. А потом я снова провел рукой по глазам и закрыл их.

— Ничего не видел? Тебе вообще нельзя было смотреть?

Я кивнул.

— Тьфу, пропасть! Просто в голове не укладывается! Тогда понятно — ты тут добираешь свое.

Я улыбнулся и вернул ей фляжку.

Она хлебнула и искоса взглянула на меня с обычной искоркой во взгляде.

— Я знаю, нельзя об этом спрашивать, но я жутко любопытная и вечно лезу не в свое дело. Скажи, как тебя, сеная, угораздило попасть в Мазадин? Я говорила Нариму, что ты, наверно, по меньшей мере убийца, потому что хуже только предатели, а предателей сразу вешают, а ты мне жизнь спас, да и добрый ты… Ну, добрым вообще-то можно стать и от тяжелой жизни, но как-то мне не верится, что ты убийца. Скажи, да или нет?

Я помотал головой, мечтая, чтобы она сменила тему.

— А что тогда? — Она взяла мою узловатую, покрытую шрамами руку в свою теплую пухлую ладошку. — За что тебя так?

Я снова помотал головой и мягко отнял руку, радуясь, что Каллия так легко мирится с моей немотой. Даже если бы я мог ответить, пришлось бы признаться ей, что это сделали, стремясь заставить мою музыку замолчать и тем самым уничтожить меня. Но даже через тысячу лет я не смог бы сказать ей за что.

Наверно, она подумала, что мне просто стыдно признаться. Настаивать она не стала.

— Ничего, что я спрашиваю? Ты не обижаешься?

Я улыбнулся и раскрыл перед ней ладони. Каллия снова дала мне фляжку.

Она решила рассказать о себе и добрых полчаса разглагольствовала о странностях мужчин, начав с собственного отца, который насиловал ее с восьми лет, а в девять продал. Затем она провела детальное сравнение сенаев и удемов, а также всех прочих, у кого находились деньги платить за ее услуги.

— Наверно, потому-то я так и дружу с Наримом, — сообщила она. — Никто не понимает, что может быть интересного в холощеном ребенке, а я говорю — зато он не имеет на меня нечестных видов, ни к чему ему!

Я слушал ее вполуха и радовался, что от меня не ждут ответа. И вдруг с запада послышалось приглушенное рокотание. Рокотание перешло в непрерывный грохот, и с закатной стороны поползла, быстро поглотив звезды на доброй половине неба, смоляная туча. По небосводу пробежали алые сполохи. Лунный свет замерцал за остроугольными очертаниями крыльев, закрывших полгорода, а затем пронизал золотые и зеленые спирали и завитки прозрачных перепонок. Алый огонь сверкал на медной броне, покрывающей огромные тела, способные раздавить два десятка конников, и длинные мускулистые хвосты, которым под силу пробить брешь в гранитной стене.

— Храни нас Ванир! Драконы! — Каллия нырнула в окно, а драконы пронеслись над Лепаном: их было пять или шесть, и они парили на ночном ветре. Горячий вихрь взметнул мне волосы, повеяло мускусом и серой. А скоро сквозь сполохи и ураган, поднятый громадными крыльями, послышатся их крики — долгие, стонущие, неумолчные вопли, леденящие душу крики неукротимого гнева, низкий, пронизывающий, яростный рев, заставляющий недругов Элирии укрываться в крепостях и склоняться под властью государя нашего короля. Резких команд Всадников снизу не слышно: ведь Всадник — лишь крохотный комочек кожи и стали у основания длинной изящной драконьей шеи.