Александр Байбородин - Урук-хай, или Путешествие Туда...

Скелет шевелиться вроде не собирался, во всяком случае, за весь день и головы ни разу не повернул, даже когда его беззастенчиво грабили, и я решил не будить лихо, пока спит тихо.

Были и поважнее дела. Лесенку к норе всё же надо было соорудить. Этим я и занялся. Стены склепа изнутри были выложены грубо обтёсанным камнем, лишь там, где нора, не было нескольких штук. Поэтому я принялся вставлять наконечники стрел в расщелины. Не скажу, чтобы это было лёгким занятием. Казалось, что раствор между камнями прочнее самих камней и твёрже железа наконечников. Его приходилось выскребать маленькими кусочками. Мне удалось воткнуть лишь несколько стрел достаточно глубоко, чтобы они не обломились и не выскочили под моей тяжестью. Но всё же лесенка получилась мне до груди, и я счёл её достаточной, чтобы выбраться.

За всеми трудами и размышлениями незаметно стемнелось. В склепе и без того не было светло, но глаза мои привыкли к полумраку, и я не обращал на него никакого внимания. Лишь, встав на последнюю ступеньку, я обнаружил, что на небе уже мигают звёзды. Можно было выбираться, осталось только забрать баклагу. Воды в ней уже не было, но воду можно найти, было бы, в чём хранить. И я снова спустился на пол.

Что-то изменилось в склепе. Появился какой-то то ли пар, то ли лёгкий, еле видимый, туман. От скелета доносились непонятный скрип и странное шуршание. Надо было убираться, как можно скорее, но проклятая баклага всё никак не находилась во вдруг ставшем окончательно непроглядном мраке.

Темнота стала густая, хоть ломтями режь. Но движение я заметил. Может быть, по проникавшим в нору отблескам звёзд на золотых побрякушках скелета. Тёмная с блёстками гора начала неторопливо двигаться, и на меня пахнуло холодом. Мертвецким холодом.

Вот тут уж лесенка мне не понадобилась. Таких коленец я и в брызге-дрызге не выкидывал. Я просто прыгнул в нору с места головой и руками вперёд, словно в реку нырял. До норы было шага четыре, но влетел я в неё точно, думаю, что со страху пролетел бы и насквозь, вот только меч подвёл меня. Он зацепился рукоятью за стенку норы, повернулся на перевязи и заклинился поперёк узкого лаза.

Я дёрнулся раз, другой, потянул, было, руку, чтобы распустить перевязь, и вдруг осознал, что не пускает меня не только меч. Чуть повыше щиколоток, холодные даже сквозь тряпки савана, меня крепко держали костистые длинные пальцы.

Как же я заорал! Мне показалось, что даже камень над склепом подпрыгнул. Наверное, мой крик было слышно в родном Тукборо. А уж орки, я имею в виду часовых у камня, услышали его обязательно. Я орал так, что у меня самого заложило уши. Вот только воздух в груди быстро кончился. Крикнуть второй раз уже не получилось, потому что из языка снова пошла кровь, верно, открылись не успевшие зажить прокусы. Кровь наполняла рот довольно быстро, приходилось её то и дело сплёвывать, и тут уж стало не до крика.

А кричать очень хотелось: к первой паре схвативших меня рук, добавились ещё две!

«Это сколько же их там у скелета? Или он не один? Тогда откуда взялись ещё двое?» – подумал я, было, но тут меня ухватили покрепче, дёрнули, и я вылетел из норы обратно в склеп. Дёрнувшие меня или не рассчитали силу рывка, или думали, что я сижу в норе плотнее, чем было на самом деле, но я пролетел от одной стены склепа до другой, стукнулся в сырой камень кладки всей… ну, пусть будет, спиной и рухнул на четвереньки.

Подо мной кто-то шевелился! Мохнатый и грязный. Что бы Вы стали делать на моём месте?

Я метнулся в ближайший угол. То есть в то место, где он по моим представлениям был, видеть я ничегошеньки не видел. Только слышал шумное хриплое сопение с разных сторон да шмыганье носом. До угла я не добрался: врезался головой в кого-то очень твёрдого. Хорошо, что на мне был мой благоприобретённый шлем. Пусть он был неказист на вид, зато удар выдержал. Иначе я разбил бы себе макушку. Но голова моя осталась цела, а тот, в кого я врезался, громко, с хрипом выдохнул и отвалился в сторону. Это меня немного успокоило, всё-таки скелеты не дышат! Зато сзади кто-то схватил меня за плечи. Вернее, попытался схватить. От неожиданного удара и остановки у меня подкосились ноги, я упал на колени, и хватавший перелетел через меня. И уж он-то угла достиг, судя по звуку удара об стену и грохоту железа.

По-прежнему ничего не видя, я пополз в сторону, к стене, но упёрся в чьи-то ноги в огромных растоптанных и грязных, на ощупь, сапогах. «Попался, я его держу», – проревел надо мной хрипящий бас, и меня вздёрнули на ноги. Шлем по пути зацепился за что-то верхушкой и слетел с головы, а державшие меня лапы немедленно отпустились, и тот же голос, почему-то вдруг ставший высоким я тоненьким, завопил: «Ой-ей-ей!»

Кое-как, на четвереньках, в каждое мгновение опасаясь наткнуться ещё на кого-нибудь, я всё же добрался до одного из углов и затаился за толстой пыльной связкой копий. Из дыры под потолком доносился переливчатый свист и невнятные крики, а в самом склепе слышались хрустящие обломками железа шаги, хрипатое прерывистое дыхание и грубое позвякивание оружия. Сколько у меня противников, я не видел и не понимал. Откуда они взялись, для меня тоже оставалось загадкой, но успокаивало уже то, что они, по крайней мере, были живыми. Во всяком случае, мертвецы, даже поднявшиеся, а может быть, поднявшиеся в особенности, ничего не пьют, тем более крепкого. Так пишут в книгах. А от этих, не видимых в темноте, несло давним, застарелым перегаром, словно они не просыхали неделю.

Даже дрягвинский кузнец в дни запоя пахнет получше. Впрочем, он и не пьёт всякую гадость, а предпочитает портер, что варят Дубсы из Южной чети. Сам я не любитель таких тяжёлых напитков, для меня и брендибэковский бралд уже слишком крепок. Разве что выпить немного по особому поводу.

Кузнеца уже давно бы выгнали из Дрягвы, тем более что он – Верзила, а Верзил у нас, в Хоббитоне, не очень жалуют, но мастер он по-настоящему отменный. Когда он нанимался, то прямо на глазах у дрягвинской хозяйки, тётушки Лилии, сковал лилию железную и подарил ей. Кованый этот цветок и до ныне стоит в холле дрягвинских смиалов на особом, именно для него сделанном, столике, покрытом скатертью из голубого кхандского хлопка, что меняет оттенки от нежно-лазоревого до темно-сиреневого, в зависимости от того, как падает свет. И резной столик, и уж тем более скатерть обошлись тётушке недёшево, но оно того стоит. Когда входишь в полутёмный холл с солнечной улицы, кажется, что чёрная настоящая лилия распустила свои нежные лепестки в крохотном озерце.

С тех пор тётушка стоит за кузнеца горой и всегда защищает перед старым Нибсом, особенно, когда кузнецу случается запить. Случается такое три раза в год, каждый раз в одни и те же дни. Сам кузнец как-то по пьяному делу рассказал, что в эти дни он вспоминает погибших сыновей, жену и сгоревший дом. Кто сжёг дом и убил его семью, он говорить не стал и только долго плакал мелкими скупыми слезами, размазывая их по изрытому редкими оспинами лицу.