Роберт Асприн - Беспокойные союзники

И все же он совсем не был готов к тому, что предстало перед его глазами, когда он с грохотом распахнул дверь и вперил сверкающий гневом взор в полумрак зала.

Трое приятелей — Раунснуф и Хорт и с ними еще кто-то — сидели за столиком, занятые оживленной беседой, а бармен — другой, не тот, которого Фелтерин подкупил, — наливал им в кружки темное пиво.

На лице бармена при виде Фелтерина ничего особенного не отразилось: ну и что, говорил его взгляд, ну попал человек в беду на улице, с кем не бывает. Однако внимание Фелтерина привлек не бармен. Дело в том, что третьим за столом Раунснуфа и Хорта был демон! Они пили пиво в компании серокожего демона, отвратительная физиономия которого была усыпана бородавками, а на глазах красовались бельма.

— Ну вот! — произнес Раунснуф, сконфуженно глядя на Фелтерина. — Теперь получается, что я смертельно оскорбил нашего дорогого директора театра, нашего гениального режиссера…

— Звездная Мать! — воскликнул юный Хорт. — Вы же ранены, господин мой!

— Не плоть страдает, но душа и сердце! — наставительно провозгласил Фелтерин словами той самой пьесы, которую сейчас должен был играть на сцене нового театра.

— Я бы ни за что не пришел сюда нынче, Фелтерин! Это все… — заныл было Раунснуф, мотнув головой в сторону демона.

— ..Снэппер Джо! — весело закончил за него демон. — Видите ли, мы тут немножко выпиваем. С друзьями. Как это принято у людей.

— Немедленно на сцену! — приказал Фелтерин Раунснуфу.

Если бы завсегдатаи «Распутного Единорога» были знакомы со всеми священными пьесами, какие Фелтерин ставил в своей жизни, они бы непременно догадались — по тому пламени, которым горели его глаза, — что здесь не обошлось без колдовства, в котором участвовали самые древние божества, герои древнейших драматических произведений.

Но завсегдатаи «Единорога» не были знатоками священных пьес, и никто из них не стал вмешиваться.

Однако неприятности, которыми была чревата для Фелтерина нынешняя ночь, и не думали кончаться.

Ему смазали раны целебной мазью и наложили повязки; он загримировался, надел костюм и быстро проделал несколько физических упражнений, чтобы немного разогнать кровь. Наконец со всем этим было покончено, и занавес пошел вверх. Стоя за кулисами, Фелтерин смотрел, как разыгрывают любовную сцену в саду Снегелринг и Глиссельранд, повторял свою роль и старался выкинуть из головы всякие глупые мысли, мешавшие сосредоточиться. Все приключения остались в прошлом; теперь для него существовало только то, что было на сцене.

Наконец занавес опустился, и он вместе с Раунснуфом, Лемпчином и весьма болтливыми парнями, которых прислала в качестве статистов Миртис, принялся тянуть за веревки и переставлять декорации, ибо на сцене теперь должен был возникнуть кабинет короля. Потом Фелтерин занял свое место за огромным письменным столом, и занавес пошел вверх.

Герой Фелтерина ожил.

Зал был набит битком, он это чувствовал. Он кожей ощущал присутствие множества живых существ, устремленные на него взгляды, охи и ахи в зале. Он даже, кажется, мог прочесть мысли зрителей — во всяком случае, отчетливо воспринимал все их эмоции, хотя и подавленные, загнанные в глубину души правилами приличий. Эти зрительские эмоции, вызванные к жизни магией драмы, и должны были теперь вести его на протяжении всего спектакля.

Он прочел монолог, в котором король высказывает свои сомнения по поводу чувств супруги. Затем на сцену вышла Глиссельранд, и последовал тот кусок пьесы, который Фелтерин любил больше всего, поскольку произносил слова, которые не мог и надеяться придумать сам, но которые лучше всего отражали его чувства по отношению к ней:

Так как же мне тебя назвать?

Жар-птицей? Что обитает в клетке, но свободна

В любой момент взлететь под свод небес?

Иль кобылицей быстрой, которую держу за повод,

Но никогда не удержу, коль с ветром улететь

Она захочет. Нет! Назову тебя Любовь! И хоть тебя

Сжимаю я сейчас в своих объятьях,

Все ж ты стократ меня сильней!

Зову тебя — жена! И пусть я должен

Твоим считаться господином,

У ног твоих, рабу подобный,

Я возношу тебе молитву восхищенья…

Он уже перестал быть собой и полностью перевоплотился в трагическую личность, в этого короля, волею обстоятельств обреченного разрушить и уничтожить все, что он любил в своей жизни, человека, которого лишь вмешательство сверхъестественных сил, природу которых он не в силах осмыслить, спасло от глубочайшего унижения, да и то лишь в самом конце.

Сцена закончилась. В следующей он не участвовал и вновь почувствовал острую боль в раненом теле, но стоило ему вспомнить о роли, и боль тут же отпустила. Лишь к концу первого акта Фелтерин наконец понял, что ранен серьезно, и вместо того, чтобы пройти в маленький потайной коридор рядом с фойе (Молин без пререканий утвердил расходы на возведение дополнительной перегородки), откуда можно было подслушать, что говорит публика о спектакле, остался в своей гримерной, готовясь к следующим сценам — ему предстоял напряженный, страшный разговор с Великим жрецом, затем сожжение на костре — эта завораживающая сцена была кульминационным моментом спектакля.

Когда спектакль близился к завершению и призрак покойного отца короля уже тащил мертвое тело своего внука, принца Карела, в могилу, боль буквально лишила Фелтерина последних сил. И что-то еще все время беспокоило его, отвлекало от происходящего… Лишь когда упал занавес и он сбросил с себя чужое обличье и чужую судьбу, как сбрасывают старый плащ, он наконец понял, в чем дело.

Аплодисментов не было.

В точности как тогда, в темном переулке. Из зала доносился какой-то странный гул — то ли возмущенный ропот, то ли удивленные споры — словно аудитория, совсем растерявшись, не знала, как ей себя вести.

Он давно почувствовал, давно догадался — шестым чувством! — что здесь что-то не так, но сильная боль все время мешала ему в этом разобраться… Теперь же он мыслил ясно, точно луч солнца пробился сквозь воды мутного весеннего ручья.

Он хотел было выйти к рампе, раскланяться — пусть никто не аплодирует, он сможет хотя бы оценить опасность, — но Глиссельранд удержала его, схватив за руку.

— Думаю, не стоит, — сказала она, и он заметил на лбу у нее морщины, вызванные отнюдь не возрастом.

— Что-то не так? — спросил он.

— Я еще не до конца поняла.., но думаю, мы скоро все узнаем.

Принц и Бейса уже прислали сказать, что они придут за кулисы.

Пойдем в зимний сад.

Они сами предусмотрительно заказали цветы перед премьерой, и когда в зимний сад вошли принц Кадакитис и Бейса Шупансея, актеры сидели за столом, уставленным корзинами с цветами и фруктами, вокруг стояли пальмы в горшках. Пальмы в горшках отыскать в Санктуарии было нелегко, но они привыкли к ним в Ранке как к некоему символу и считали, что и теперь этот символ объединит их в сознании людей со столицей империи — в ее лучшие дни, в дни ее славы.