Питер Бигл - Лила, оборотень

Лила Браун прожила с Фарреллом три недели, прежде чем он уяснил, что имеет дело с оборотнем. Они познакомились на вечеринке, через несколько ночей после полнолуния, а к той поре, как луна приобрела форму лимона, Лила перевезла свой чемодан, гитару и записи Эвана Мак-Колла на два квартала к северу и на четыре к западу — в квартиру Фаррелла на Девяносто восьмой улице. Фарреллу почему-то везло на таких девушек.

Однажды вечером, Фаррелл вернулся с работы в книжном магазине и не застал Лилы дома. На столе, под банкой с консервированным тунцом лежала записка. В ней говорилось, что Лила уехала в Бронкс, чтобы пообедать у матери, и скорее всего проведет там ночь. В холодильнике салат из капусты с морковкой, его лучше бы съесть, пока не скис.

Фаррелл съел тунца, а салат отдал Грюнвальду. Так звали молодого русского волкодава, окрасом напоминавшего кислое молоко. Похож он был больше всего на козла, а из внешнего мира в целом его интересовала одна только обувь. Фаррелл приютил его по просьбе знакомой девушки, уехавшей на лето в Европу. Каждую неделю она присылала Грюнвальду магнитофонную ленту с записью своего голоса.

Вечером Фаррелл пошел с другом в кино, потом выпил в Вест-Энде пива, а после этого отправился домой, шагая в одиночестве под красной с желтым полной луной. Дома он разогрел утренний кофе, прослушал от начала и до конца пластинку, прочитал в семидневной давности воскресном номере «Таймс» раздел «Обзор новостей недели», и наконец вывел Грюнвальда на крышу дома, где тот проводил каждую ночь. Пес, привыкший спать в одной постели с хозяйкой, никак не мог с смириться с такой ночевкой.

Дорогой он ныл, скреб лапами пол и рвался, но Фаррелл все равно выпихнул его на крышу и, оставив среди смутных дымоходов и вентиляционных труб, захлопнул дверь. Затем спустился вниз и лег спать.

Спал он на редкость плохо. Дважды его будил лай Грюнвальда и было еще что-то, отчего он, с заложенным носом, мучимый жаждой и одиночеством, едва не выскочил из постели, и ночь моталась в его глазах, словно занавес, скрывший разбегающихся со сцены персонажей сна. Грюнвальд, похоже, исчерпал свою программу — возможно, тишина-то и пробудила Фаррелла. Так или иначе, толком заснуть он больше не смог.

Он лежал на спине, глядя как стул, на который он набросил одежду, вновь становится стулом, когда через распахнутое окно в спальню прыгнул волк. Он легко приземлился в середине комнаты и несколько секунд простоял, прерывисто дыша, прижав к голове уши. Язык и зубы его были в крови, грудь тоже.

Фаррелл, подлинный дар которого состоял в способности всеприятия, особенно сильной поутру, мирно принял и то обстоятельство, что в его спальне находится волк. Он лежал, не двигаясь, и только закрыл глаза, когда страшная, черногубая морда повернулась к нему. Фаррелл когда-то работал в зоопарке и потому опознал в волке представителя одного из центрально— европейских подвидов: этот зверь был помельче лесного северного волка, полегче в кости, на плечах его отсутствовала густая, похожая на рыжеватую гриву шерсть, а щипец и уши были немного острее. Собственная обстоятельность всегда, даже в самые дурные минуты, доставляла Фарреллу удовольствие.

Притупившиеся когти клацнули по линолеуму, затем неслышно переступили на коврик у кровати. Какая-то теплая и тягучая влага плюхнулась Фарреллу на плечо, но он так и не шелохнулся. Дикий волчий запах окатил его, и тут он, наконец, испугался — сочетание этого запаха с репродукциями Миро на стенах спальни доконало бы всякого. Следом он ощутил на веках солнечный свет и услышал, как волк застонал, негромко и низко. Звук не повторился, но дыхание на лице Фаррелла стало внезапно приятным, чуть отдающим табачным дымком — головокружительно знакомым после того, другого, дыханием. Он открыл глаза и увидел Лилу. Голая, она сидела на краешке кровати и улыбалась, волосы спадали на плечи.

— Привет, малыш, — сказала она. — Подвинься. Я вернулась.

Главным даром Фаррелла была способность к всеприятию. Он с готовностью поверил бы в то, что волк ему приснился; поверил бы рассказу Лилы о тушеных цыплятах, ожесточенных спорах и бессонной ночи на Тремон-авеню; он даже забыл бы, что начав ласкаться к нему, она укусила его в плечо — так сильно, что когда Фаррелл, наконец, поднялся и начал готовить завтрак, он обнаружил на плече запекшуюся кровь, вполне вероятно, свою собственную. Однако был еще Грюнвальд — Фаррелл поднялся за ним на крышу, когда закипел кофейник. Он нашел пса распростертым в рощице телевизионных антенн, больше, чем обычно, похожим на козла, но только с разорванным горлом. Видеть животных с разорванным горлом Фарреллу до сей поры не приходилось.

Кофейник еще похмыкивал, когда Фаррелл возвратился в квартиру, почему-то показавшуюся ему сильно состарившейся. Можно принять мир, наполненный либо оборотнями, либо производимыми фирмой «Пирекс» кофейниками на девять чашек, но, конечно, не теми и другими сразу. Глядя Лиле в лицо, он сказал ей о собаке. Девушкой она была малорослой, не очень красивой, но с хорошими глазами, прелестным ртом и странной, печальной грацией, которая, собственно, и привлекла внимание Фаррелла на той вечеринке. Когда он описал ей, как выглядит Грюнвальд, она содрогнулась всем телом, впрочем, всего только раз.

— Уф! — сказала она и приоткрыла рот, показав аккуратные белые зубы. — Какой ужас, малыш. Бедный Грюнвальд. Бедная Барбара.

Барбарой звали владелицу Грюнвальда.

— Угу, — откликнулся Фаррелл. — Бедная Барбара, сидит сейчас в Сен-Тропезе и записывает очередную пленку.

Он никак не мог оторвать глаз от лица Лилы.

— Дикие собаки, — сказала она. — То есть не совсем, конечно, дикие, хозяева у них есть. Ты, наверное, не раз слышал о том, как они сбиваются в стаи и носятся по улицам, нападая на детей и домашних животных. А потом разбредаются по домам, чтобы получить свою порцию какой-нибудь «Собачьей Радости». Самое страшное, что они, скорее всего, живут где-то совсем рядом. В этом квартале, похоже, у каждого есть собака. Господи, страх какой. Бедный Грюнвальд.

— Он не искусан, — сказал Фаррелл. — Его убили, скорее всего, удовольствия ради. И ради крови. Я не слышал, чтобы собаки убивали кого-нибудь, желая напиться крови. А в Грюнвальде ее совсем не осталось.

Между губ Лилы просунулся кончик языка, неосознанно, как у ласкаемой кошки. В качестве улики это не прошло бы даже в Салеме прежних времен, но Фаррелл именно тут все до конца и понял, независимо от собственной лености и склонности к логическим умозаключениям, — понял и начал намазывать маслом тост для Лилы. Против оборотней он ничего не имел, а вот Грюнвальд ему никогда не нравился.