Карл Вагнер - Ветер ночи

Пачка листов пергамента запуталась в складках грязной занавеси. Наконец Опирос освободил ее и вошел, с трудом сохранив равновесие. Шестьдесят пар глаз уставились на него, несколько мгновений рассматривали его, а затем потеряли к нему всякий интерес. Поэт спустился по ветхим, выщербленным ступеням. Когда-то этот дом был городской резиденцией богатого купца. С тех времен остались только центральный зад с высоким сводчатым потолком и огибающая его дугообразная галерея, выполненная в совершенно ином архитектурном стиле. На середине зала кое-где еще можно было разглядеть замечательную мозаику, ныне грязную и затертую. Грубые, несуразные колонны подпирали накренившуюся галерею. Из зала можно было подняться наверх или спуститься в подвалы, наполовину засыпанные мусором и щебнем. В этих мрачных, полуразрушенных помещениях улаживались дела весьма сомнительного свойства. И хотя Опирос бывал там не раз, он с облегчением подумал, что сегодня ночью ему не нужно спускаться в темный подземный лабиринт.

Кейна он заметил сразу. Тот сидел за угловым столом напротив входа, возле ведущей вниз лестницы. Опирос не колебался, несмотря на головокружение и слабое освещение. Этого массивного человека с квадратным туловищем, волосами цвета меди и короткой бородкой невозможно было не узнать. Кейн был не один. За столом рядом с ним сидели еще четверо, и трое из них имели определенно бандитские физиономии. Двое, судя по угрюмым чертам и неуклюжим повадкам, были родственниками и приставали к танцовщице, чтобы та станцевала для них. Третий, чье худощавое тело, казалось, состояло лишь из костей и напрягшихся мышц, внимательно наблюдал за человеком, сидящим за этим же столом. Последний, пятый, незнакомец с суровым лицом, в одежде, запыленной от долгих странствий, оживленно спорил о чем-то с Кейном.

Когда Опирос присел на краешек скамьи, Кейн и незнакомец как раз договорились о чем-то. Кейн кивнул своему сухопарому приятелю, тот, вынув тяжелый кошель, перебросил страннику. Незнакомец развязал шнурок и взглянул на золото, потом с довольным видом поднялся из-за стола. Кейн дал краткие указания трем своим товарищам. Незнакомец взял кошель и вместе с худощавым и парой здоровяков вышел из зала.

Опирос приветственно кивнул, когда они проходили мимо, и подсел поближе к Кейну. Покинутая своими поклонниками танцовщица беспокойно посмотрела на Опироса, но, не обнаружив в его глазах заинтересованности, шелестя шелковыми юбками и позванивая колокольчиками, с облегчением отошла прочь. Кейн сделал знак – мигом подбежала служанка. Она с глухим стуком поставила на стол кувшин и стала собирать пустую посуду. Когда она протянула руку к кружке Кейна, тот покачал головой и показал на ту, которой пользовался незнакомец. Девушка схватила ее, вытерла краем засаленного и рваного фартука, наполнила темным пивом из кувшина и придвинула к поэту. Опирос проглотил содержимое, пока служанка наполняла кружку Кейна, и вновь подставил ей свою кружку.

Холодные голубые глаза Кейна рассматривали оцарапанное лицо поэта, рот кривился в ироничной усмешке.

– Я рассчитывал увидеть тебя прошлой ночью, – объявил он.

– А что случилось прошлой ночью? Я пробовал новый наркотик, – сказал Опирос.

– И вернулся отчитаться, – усмехнулся Кейн. – Почти подвиг – если Даматист приготовил порошок точно по формуле, которую я тебе дал.

Опирос небрежно положил кипу листов пергамента на обнаженный меч Кейна, лежавший поперек стола.

– Ну хоть не напрасные усилия?

– Да нет, – ответил Опирос. Пиво, казалось, заглушило кошмарный гул у него в голове. – Было несколько интересных видений, кое-какие идеи, я тут записал наспех… Думаю, пригодятся для «Вихрей ночи», только вдохновения пока недостает. – Он порылся в своих листах. – У тебя есть немного времени… ты свободен сегодня ночью?

Кейн рассеянно соскребал ногтем коричневые пятна с черепа, вырезанного на рукояти меча.

– У меня нет дел, которыми не могли бы заняться мои люди. Ожидается скучная ночь – разве что тебе интересно будет понаблюдать, как Эберос спускает в кости десятилетний заработок. Утром Даматист обнаружит, что гол как сокол благодаря своему первому ученику.

– Так я прочитаю тебе отрывок, – предложил Опирос. Он наморщил лоб, склоняясь над пергаментными листами вертя их в руках стараясь выбрать наилучшее освещение. – А, вот оно. Я немного развил фрагмент «Богов Тьмы», который ты мне подкинул.

В мрачных замках, где властвует вечная ночь,

В подземельях, где бьется зловещий огонь,

Гибнут боги, не в силах злой рок превозмочь,

И колышется Тьма теневою стеной.

– Никогда я такого не писал, – возразил Кейн.

– Это сделала Сетеоль в соответствии с твоими замечаниями, – пояснил Опирос. – Она хорошо чувствует рифму и размер.

– Звучит недурно, но рифма плохо сочетается со смыслом. Я думал, мы с тобой сходимся в том, что нужно стремиться к логичности образа без вмешательства рифмы. Стихотворный размер сам по себе уже достаточно назойлив…

– Я просто полагал, что ты захочешь услышать, как это можно сделать, – прервал его Опирос, оправдываясь. – Я убежден, стихотворение, которое можно петь, гораздо эффектней того, что хорошо читается, и во сто крат превосходит прозу. Поэзия – это выражение красоты, а красота – область эмоций. Чтобы по достоинству оценить прекрасное, его нужно воспринимать всеми органами чувств. Иначе публику не привлечешь. Понимаешь, Кейн, ты слишком рассудительно подходишь к воображению. Ты не способен отделить его от разума. У тебя вера в рациональное и чувственное восприятие неразделима.

– О Боже, сегодня ты чересчур глубокомысленен, – заметил Кейн. – Ты-то сам уверен в истинности своих прозрений? Наркотики и пиво – благодатная почва для пророчеств и философских построений, до которых никогда не додуматься на трезвую голову.

– Может быть, может быть, – парировал Опирос, – но порой наркотики и вино прокладывают путь истинам, скрытым за упорядоченными мыслями.

Он успокоился и начал перебирать листы пергамента.

Кейн примирительно скривился.

– Я бы хотел полностью услышать то, что ты написал, – попросил он. Кивнув проходящей мимо служанке, он забрал у нее кувшин и поставил его перед поэтом.

Опирос осторожно наполнил свою кружку и вновь склонился над густо исписанными листами. Читал он тихим голосом, время от времени смачивая горло пивом. Иногда Кейн прерывал его, чтобы поговорить о тонкостях стихосложения, и тогда Опирос подумав, делал на полях пометки металлическим пером, которое макал в разлитое пиво и тер о кусочек сухих чернил. И снова он принимался за чтение.

Поэт уже давно оставил всякие попытки проникнуть в тайну, которая окутывала личность Кейна. Даже на такой простой вопрос, как возраст Кейна, невозможно было ответить. Он казался немногим старше тридцатилетнего Опироса.